В госпитале Чайка оставалась недолго.
Младший медперсонал устроил партактив и на нем вынес порицание Чайкиной за антисоциалистические методы ухода за ранеными.
Как ни упрашивали хирурги Чайкину, остаться она не могла, а способ ухода был один — рапорт на передовую. Отказывать в этом было не принято.
Попав на передовую, Катюша Чайкина поняла, что именно у линии огня было ее место. Главное здесь было найти раненых. Вначале она пыталась действовать по инструкции — вслушиваться в стоны и слабые крики о помощи, замечать шевельенье и дрожь, оттягивать веки и щупать пульс. Но мертвая в жизни гражданской, инструкция и на войне была мертва, подобное к подобному, инструкция искала мертвых. Чайка находила живых, похожих на мертвых и уходила от мертвых, оживающих только для того, чтобы исторгнуть из себя признаки жизни. С каким-то внутренним содроганием обнаружила в себе Чайка способность и на больших расстояниях отличать тела живые от мертвых и даже то, насколько глубоко сумела забраться в них госпожа Смерть. Она не смогла бы сказать в чем для нее было это отличие, но она точно знала, что ни зрение, ни слух здесь не участвовали. Катюша могла вообще закрыть глаза, заткнуть уши, вот тогда-то в зеленовато-оранжевых полях, раскинувшихся под веками, и возникали перед ней растущие цветы страдания.
И густо были засеяны эти поля. А рук у нее было всего две. Как объяснить умирающему, что лучше его не трогать пока, а взять его товарища, которого еще можно спасти. Другие сестрички, глядя на агонию, проскальзывали мимо, как-будто уже не человек стонал рядом с ними, а труп. Случалось, «труп» был в сознании, и тогда на последнем вздохе летела им вслед отборная матерщина. Чайка делала по-другому: она не закрывала глаз и не затыкала ушей, она брала уходящего за руку и наговаривала ему, чтобы дождался он свежего ветра, собрал силы, глубоко вздохнул, потом закрыл глаза и представил лужайку, излучину реки, мама берет его за руку, они идут в воду… И отступала перед Чайкой боль, пусть ненадолго, но чтобы умереть времени хватало.
11
Победу Катя Чайкина встречала в тонких фильтрах ГУЛага.
После шума и эйфории победных дней Партия, как истинный рулевой, определив текущий момент этапом скорейшего восстановления народного хозяйства, утвердила переход к мирным будням. И Партия не только постоянно напоминала, что именно под ее руководством и непосредственной организацией внешний враг был разгромлен, но и бдительно предостерегала, что помимо внешнего затаился где-то и рассредоточенный внутренний враг. Ведь целых четыре года шла война, невозможно, чтоб без предательского пособничества так долго сопротивлялся немец… Посему, подозреваемых в пособничестве, в том числе и в виде пассивного недеяния, а именно пленных, угнанных и оставшихся (пленистов, угонистов, оккупистов), в целях удобства из рассеянного состояния перевели в концентрированное.
Чайку довелось концентрировать майору госбезопасности Степану Чубаку.
Сортируя подшивки с делами, он наткнулся на худенькую папочку с фамилией Чайкина. Что-то колыхнулось в его подогнанном под новый китель и майорские звезды теле, от сейфа его качнуло к столу, словно там, внутри, волна памяти лизнула каменный берег, лизнула (Лиза?!) и опала, лишь обслюнявила новую должность пеной прошлого вожделения.
Эта Чайкина звалась Катериной, служила в медсанбате. И лицом не вышла — суха, и не первого цвету уже, год рождения приблизительный — из прошлого после контузии ничего не помнит, документы сгорели во время бомбежки.
А вот майор Чубак помнил все: далекую довоенную молодость, красивую девушку нового типа Лизу Чайкину, полеты… И когда воспоминания оделись цветом, Чубаку показалось, что под коростой беспамятной медсестры нижний слой проступает на фотографии — планеристка Лиза. Он даже поскреб ножичком успевшую пожелтеть эмульсию. Ничего — шершавый белый лист.
Чубаку было томительно, досадно и ненавистно…
Подумал, не полетать ли на планере?..
«Чепуха!» — крикнул он вслух в напряженную «делами» тишину комнаты. — «Детство в жопе играет».
Когда измышления еще не стали реальностью, а страх уже из щекотки бесплотных эмоций перебрался в печенки, тогда…
Да что говорить о фанерке, когда и в железный самолет с опытным экипажем Чубак забирался примерно с таким же чувством, с каким верблюд лезет в игольное ушко, и потом, сидя за двойным слоем обшивки, пристегнутый, с парашютом, он чувствовал себя не многим лучше лютого грешника, идущего по узкой дорожке меча в приют благоверных и богобоязненных.