Жила Чайка одна: и замуж не выходила, и детей ни с кем не прижила, — все из-за того, что не складывалось с мужчинами то простейшее множество фигур, которое приводит либо в комнату при исполкоме с нависшим гербом и спящей на ходу сочетательшей, либо тайком в чужую постель, либо на узкую скамью в тесном зале с дамой на высоком кресле, под тем же гербом и с теми же оборотами речи. Она лечилась, лечение, не знающее что лечить, разумеется, не помогло — и вновь при каждой попытке сближения тел, ее и того другого, что обещал ей, лживо или правдиво, крепкую семью с умеренно пьющим, Чайка вместолюбимогои любящеголица, видела падающего на нее красноармейца, в шинели, с красным окровавленным штыком. Какое уж тут наслаждение, когда не коитус, а прямо штыковая атака!
Так бы и состарилась Чайка в сонном мирном существовании, регулярно получая в больнице грамоты и знаки почета, время от времени — юбилейные медали, еще реже — премии и отпуска, участвовала бы себе в вечном круге социалистического соревнования, помогала бы, шефствовала, боролась и дисциплинировала, и состояла бы членом десятка тайных обществ, невидимо и неслышимо прядущих свою всесоюзную деятельность, и скромными вкладами помогала бы им бороться за охрану природы ли, памятников ли, а то и за все на свете, за мир и Советскую власть, — так бы и стоять ей в обществе со-стоящих, стоять да так ничего и не выстоять, не окажи она мизерной в мастштабах страны помощи соседскому сорванцу Кольке Семихвостову.
На пыльном чердаке, среди высохших тел голубей, нашла она Кольку. Привел ее в это таинственное место, наполненное запахами старины, смерти и тления, приятель Кольки — шустрый полненький Славик. Конечно же, она ничего не поняла из его лживого и умоляющего рассказа. Но у нее сразу защекотало в носу — верный признак. И она покорно пошла вслед за пионером.
Их встретило хлопанье множества еще живых крыльев на мертвом ковре птиц — том, что лежал на чердачных перекрытиях и придавал этим интерьерам вид декораций к приключенческому фильму. Когда птицы уселись, она услышала тихое постанывание и мальчишеский, уже отдающий баском, плач… Колька напоролся на гвоздь, растущий из полузасыпанной битым шифером и голубиным пометом балки, да так и сидел, стараясь не глядеть на ржавое острие, торчащее из шнуровки.
Его никак не удавалось снять с гвоздя. При малейшем прикосновении этот храбрец закатывал глаза и по-бабьи голосил. Чайка применила верное средство — кольнула его в пятку, от испуга он дернулся и через мгновение был у нее на руках.
У себя в комнате Катерина Ивановна тщательно промыла рану, потом приложилась к ней губами — Колька замер — дунула, перебинтовала, сразу стало не больно.
Он просил ее не рассказывать родителям и объяснил — планеры переломают. Это он за планером на крышу лез…
Чайка при слове «планер» вздрогнула. «Планер…» — прошептала она. Что-то знакомое было в этом слове, какой-то особенный запах, и почему-то только при белобрысом этом мальчишке. «Чепуха, возраст, наверное», — сбежала в привычное Чайка.
Однажды она встретила его на улице с двумя авиамоделями, и снова что-то защекотало у нее под переносицей. Спросила, как нога?
Колька ответил, что все о’кей, зажила быстро и не болела почти.
Они уже собирались прощаться, как Чайка ни с того, ни с сего сказала:
«Дай, брошу», — и кивнула на птичку, что покачивалась у него в руке.
Колька с видом знатока усмехнулся, но дал…
Она взяла в руки планер, машинально проверила на баланс и, резко подавшись вперед, бросила.
«Здорово», — с восхищением сказал Колька.
Ей и самой стало интересно, как это так. Вдвоем они следили за устойчивым плавным полетом. Колька стоял чуть сзади и смотрел больше на ее профиль, чем на модель. И чувствовала она горящий в юном авиамоделисте вопрос. Вопрос явно относился к ней, но слова, как ни старалась она выхватить их из мальчишеского волнения, оставались неясными. И тогда кто-то в ней, знающий толк в планерах, сказал:
«Хорошая центровка, а концы — разогнуть… пижонство», — и сразу же исчез в медсестре.
Колька тут же, нарушая данный родителям обет не вступать в контакты с одинокой соседкой, в особенности же избегать всяческих разговоров о ее молодости, отважился спросить:
«Скажите, Катерина Ивановна, а не было ли у Вас сестры, Лизы Чайкиной?»
Чайка, не зная что ответить, промолчала, но Колька был из той породы следопытов, ответы для которых не самое важное в жизни.
«Я еще, знаете, и в кружке следопытов состою, — продолжал он, упоенный нарушением родительского табу. — Да вы знаете, наверное, это наши ребята черепа за насыпью нашли. Много. И в затылок все. Говорят, немцы зверствовали, а чтоб следы замести, для провокации, значит, из трофейного советского оружия стреляли. Нам военрук сказал, потому что и пуль много находить стали, а пули наши, советские… Так вот, я о Чайкиной, о знаменитой летчице нашей, ну той, что Зигфрида сбила. Она, оказывается, и до войны летала в аэроклубе, и чемпионкой была, правда, в планерах. Это я узнал… сам, — Колька гордо вскинул голову. — И заметка есть, с фотографией. Вот, — протянул ей ксерокопию газеты юный авиамоделист. — Чем-то на вас похожа, дай, думаю, спрошу, может, сестрой будете?..»