— Ну, если она обратится ко мне за разводом, она его не получит. Пусть она побудет женой шпиона! Тогда-то уж возлюбленный бросит ее! А когда я вернусь в Штаты, я еще успею посмеяться над ней!
— Нет, Фрэнсис, она этого не сделает. Ведь, как сообщалось в печати, она получает от военного ведомства за вас деньги.
— За ее змеиную красоту могут платить значительно больше, чем платит ей Пентагон.
Снова наступило лето, прошли два года пребывания Пауэрса в тюрьме. Он все чаще и чаще вздыхал, и Петерсону приходилось успокаивать его как больного. Но однажды Петерсон вернулся после работы, вошел в камеру и услышал:
— Меня обменивают! Вы слышите?
Оказалось, что Пауэрса вызывали в полдень в канцелярию.
— Когда же вас обменяют? — спросил Петерсон.
— Ох, еще не скоро! Тут столько формальностей! Но почему вас, Петерсон, не обменяли? Или англичанам все равно, кто работает на них?
— Бросьте вспоминать об англичанах! Да и зачем им меня обменивать? Ведь я принял советское подданство, как только мы присоединились в сороковом году к России. Значит, я советский по паспорту.
— Боже мой, но когда же, когда! — воскликнул американец. — Ведь я теперь не смогу ни спать, ни есть!
Но он поужинал. И спать лег даже раньше Петерсона. А Петерсон невольно задумался над тем, как нелепо сложилась его жизнь.
…Ему было двадцать два года, когда он, студент второго курса института, оказался на оккупированной территории. Он стал бравым «двинским соколом», двадцати пяти лет женился, но немцы забрали всех «двинских соколов» в латышский легион, и жена осталась в Риге. А потом от Шяуляя Петерсон отступал в сторону косы Пиллау, а Рига осталась далеко-далеко…
Прошло пятнадцать лет с тех пор, как он написал своей жене первое письмо, написал из тюрьмы, и женщина откликнулась. Он попросил ее увидеться с ним, и она приехала. Он помнит, как однажды двери в его камеру приоткрылись и дежурный конвоир сказал:
— На свидание!
Ей исполнилось тридцать пять. Она была по-прежнему свежа, моложава для своего возраста. Сам он был измотан и изнурен. Но он сразу узнал ее, как будто они виделись только вчера. А она протянула к нему руки, узнавая и не узнавая.
Позже, когда они прощались, она сказала:
— Я буду ждать!
— Но пойми, мне еще сидеть и сидеть!
— Ты придешь домой. Наш дом будет там, где живу я.
И ни одного слова о том, о чем он сам боялся рассказывать. Ни одного слова. Единственно, о чем она спросила:
— Ты бежал с немцами?
— Да.
— Сколько ты еще просидишь?
Тогда ему оставалось отбывать наказание еще семь лет.
…Прошло две недели. Пауэрса никуда не вызывали. Он думал: «Забыли!»
Но однажды за ним пришли. Вернулся он только вечером. И еще в двери сказал Петерсону:
— Меня обменивают на Абеля!
Петерсон припомнил знаменитый процесс Абеля. Вся Америка взволновалась тогда: русские выкрали государственные тайны.
Опять шли дни за днями, а Пауэрс продолжал ждать. Он снова взялся за свой ковер.
Однажды, как обычно, дежурный выкрикнул:
— На прогулку!
Вышли вместе. Прошли в сопровождении конвоира на внутренний дворик. Сделали несколько кругов, и вдруг раздалось:
— Пауэрса — в канцелярию! Петерсон, переведите!
— Мне можно сопровождать Пауэрса?
— Да, можно!
Петерсон перевел Пауэрсу приказ. Конвоир провел их в канцелярию.
Переводчика долго не было. Петерсон переводил документы, на которых Пауэрс расписывался. Когда появился переводчик, конвоир принес из камеры личные вещи Пауэрса, и тот переоделся в темный костюм, повязал на белоснежной рубашке галстук.
Он пожал Петерсону руку, поцеловался с ним, затем сказал переводчику:
— Передайте начальнику тюрьмы, что я дарю Петерсону свою библиотечку и костюм, в котором приехал сюда после суда…
Петерсон попросил разрешения вернуться на фабрику. Его проводили в цех.
…Дни шли за днями, и ничто не менялось в жизни Петерсона. Он прочитал в «Известиях» коротенькую благодарность семейства Абеля за возвращение отца и мужа и понял: «Обмен состоялся!»
Как-то он заканчивал окраску гардероба, когда к нему подошел конвоир и сказал:
— В канцелярию!
В канцелярии находились прокурор области, довольно часто навещавший тюрьму, и полковник Балодис.
— Поздравляю вас, Петерсон, с досрочным освобождением!
И вдруг Петерсон вспомнил, как подкосились ноги у Пауэрса, и присел на услужливо пододвинутый стул.