Умирая, она горько плакала и просила мужа любить и тише обходиться с дочерью… "Ты никогда ни в чем не верил мне, - говорила она - Мою болезнь ты называл капризами, мои горячие слезы водою, из которой никакой немец не выгонит ни капли водки… Ты смеялся над моей слабостию, и - вот я умираю, рано умираю, оставляю дочь сиротою, все через тебя. Да простит тебя бог! Ты делал свое дело, ты был мой начальник по закону божию; не твоя вина, что ты не понимал меня. Не доведи ж до этого дочери; будь ей отцом и матерью, слышишь, Иван?.. Слаба женщина: часто один взгляд убивает ее…"
Полковник был растроган; уже очистительная слеза раскаяния навернулась было на глазах его; но, вспомнив, что он казак, полковник пересилил себя, проглотил непрошенную гостью, вздохнул - и на похоронах жены жестоко напился пьян.
Со смерти жены полковник сделался еще угрюмее: тайная задумчивость примешалась в его характер; он запивал внутреннее беспокойство вином и почти каждый день к вечеру бывал в таком состоянии, что будто сейчас вернулся с похорон покойницы жены. По утрам он часто ласкал Марину, но, приходя в хмель, тотчас удалял ее, говоря: "Ступай себе, дочка, в свою светлицу; у меня пойдут свои, казацкие дела: не пристало тебе их слушать; ты такая, как твоя… царство ей небесное! Убирайся же; не бойсь, не расплачусь!.."
Полковник посылал за кобзарем, и пил, и слушал его песни, и бросал ему мелкие деньги, если песня приходилась по нраву, или щелкал пальцем по лбу, приговаривая: "Врешь, божий человек, не так! Ты пьян и не выспался!.."
А иногда он потешался с Герциком.
Герцик был у полковника что-то вроде шута и приятеля, его биография немногосложна. Когда-то казаки разграбили и выжгли какое-то польское местечко. Что могло гореть - сгорело, что могло убежать - разбежалось. Полковник Иван раскурил головнею из пожара трубку, сел на бочонок и начал судить пленников. Привели мальчика лет шестнадцати, с быстрыми серыми глазами и плотно выстриженною головой.
- Ты жид? - спросил полковник.
- Нет, я немец, - отвечал мальчик.
- Врешь! Ты говоришь как жид, смотришь как жид, а голову выстриг, чтоб обмануть меня. Хлопцы! Допросить его, пока не признается, что он жид, - да и повесить
- Ей-богу, я немец, заезжий немец; я не воевал с вами, я люблю вас.
- Спасибо за любовь. Так повесьте его, не допрашивая.
Мальчик упал в ноги полковнику, умолял о пощаде, обещал служить ему верно до гроба и объявил, что он знает всякие науки, даже делает часы.
- Посмотрим, - сказал полковник, вынимая из кармана часы в виде большого яйца, - вот эта штука третьего дня стала - и ни с места; я и встряхивал ее, и дул всередку - ничего не помогает, а штука дорогая, ваша, немецкая. Коли поправишь сейчас - жить тебе на свете, а не поправишь - не сердись… Начинай!
Мальчик, дрожа от страха, присел на землю и с ужасом открыл часы. Но чем более рассматривал их внутренность, тем становился покойнее. Полковник не успел осудить десятка пленных, как немец, улыбаясь, подал ему часы.
- Хорошо, - сказал полковник, с удовольствием прислушиваясь к звонкому ходу маятника, - хорошо! А как зовут тебя?
- Герцик.
- Хлопцы, дайте Герцику кафтан и шапку; он поедет с нами.
С тех пор Герцик остался при особе полковника, увеселял его разными штуками, делал транспаранты, шутихи и огненные колеса, а главное - строил удивительные часы. Во всем лубенском полку была известна так называемая ходячая картина; на картине была изображена мельница, настоящая ветряная мельница, в каких православные мелют муку, только эта не молола муки, а перемеливала старых баб на молодых. Истинно!. День и ночь шевелились на этой мельнице бумажные крылья, и в одну дверь входили старые-престарые бабы, скверные-прескверные, любая - лекарство от лихорадки; а в другие выходили из мельницы молодые молодички и девушки свежие, красненькие, чернобровые, полногрудые, с такими ямочками на щеках, что расцеловать хочется… Как жаль, что теперь перемерли уже люди, видевшие эту ходячую картину: они бы рассказали про нее лучше меня!
Да еще был у полковника Ивана верный слуга Гадюка, вечно без шапки, босый, нечесаный, с немытыми руками, с нечеловечьими ногтями на руках. На войне он всегда был за полковником с огромною палицей на плече и с фляжкою в руках, в мирное время спал, как животное, свернувшись в клубок на полу у порога полковничьей спальни, и готовил полковнику кушать.
Про силу Гадюки до сих пор ходят предания между простолюдинами в Пирятине. Один только Гадюка мог безнаказанно говорить полковнику горькие истины, про-тиворечил ему и даже грубил, как равному. Как-то полковник напомнил ему, что он слуга, и заставил его молчать. Гадюка потупил голову, сверкнул исподлобья глазами и замолчал; но ночью пошел на мельницу, снял огромный жерновый камень, принес его и завалил дверь полковничьей спальни. Поутру полковник хотел выйти - нельзя, не пускает камень.
- Это твои штуки? - спросил из-за двери полковник.
- Мои, - хладнокровно отвечал Гадюка.
- Отвали камень.
- Ты, пан, старше меня, сильнее меня: тебе это легче сделать.
- Да я не могу.
- А мне не хочется. - И сказав это, Гадюка вышел из комнаты. Позвали человек десять казаков, и насилу они отодвинули от двери камень. Полковник, вышед, посмотрел на камень, покачал головой, улыбнулся и, позвав Гадюку, дал ему большой стакан водки.
- Гадюко! А Гадюко! Гадюко!..
- Чего, пане полковник?
- Чего? Что ты не откликаешься? Уши заложило, что ли?
- Разве заложит от твоего крику. Что там нужно?
- А что делается на дворе?
- То, что и делалось.
- Хорошо. Дождя нету?
- Откуда ему взяться?
- Не говори так; люди скажут: дурень Гадюка! Дождю есть откуда взяться, с неба возьмется, коли захочет.
- Разве коли бог даст; а дождь - что за вольница!..
- Правда, коли бог даст, ты правду сказал.
- Коли б я сказал по-твоему, люди сказали бы: дурень Гадюка!..
- Может, и так. А долго я спал?
- Почти полдня; лег зараз после обеда, а теперь уже вечер недалеко.
- Ото! Пора полдничать! Вари полдник!
- Вари полдник! Проспал человек полдник, да и хочет полдничать; теперь скоро ужинать пора! - ворчал Гадюка, выходя из панской спальни.
- Жаль! - говорил сам себе полковник. - Разве ужинать придется попозже? Пропал день; всему виноват сотник…
Полковник очень любил здоровый борщ с рыбою. Для нас, привыкших к легким кушаньям французской кухни, здоровый борщ покажется мифом, как Гостомысл, или голова медузы древних; многие не поверят существованию здорового борща; но и теперь еще есть старики, которые помнят это кушанье, бывшее лакомством, утехою отчаянных гуляк-гастрономов, хваставших своею железною натурой. Этот борщ начал приготовлять Гадюка для полдника, тут же, в спальне полковника.
Он взял живого коропа (карпа) и без помощи ножа, собственными ногтями очистил его и сяял шелуху, к неописанному удовольствию полковника, который, глядя на эту операцию, несколько раз повторял: "Славно, Гадюка! Как волк управляется! Добрые ногти! Так его! По-походному…" Очистив коропа, Гадюка положил его в медную нелуженную кастрюлю, влил туда бутылку крепкого уксуса, прибавил горсть крупного перцу, соли, несколько луковиц и накрыл кастрюлю плотио крышкою, потом принес канфорку, изделие хитрого немца Герцика, зажег спирт и поставил на него кастрюлю. Пока это снадобье шипело, кипело и варилось на столе перед глазами полковника, Гадюка стал молча у двери.