1877 год. Четвертая симфония, начатая еще до кризиса, вызванного женитьбой, и законченная в период, когда этот кризис уже был позади. Тема Судьбы открывает симфонию, звучит в ее первой части и врывается в атмосферу праздника в финале. Внутренние страдания героя (самого Чайковского) достигают максимальной силы в конце первой части, но выражаются не темой Судьбы, а главной темой первой части, которая отвечает судьбе неистовым отчаянием. Но вывод Чайковского — финал — "Жить еще можно".
1885 год. Симфония "Манфред". Как таковой, темы Судьбы здесь нет, но ее заменяют две тесно связанные между собой темы Манфреда — его образ и его страдания, которые достигают наивысшей точки также в конце первой части и с не меньшей интенсивностью повторяются в финале. Но в "Манфреде" герой не ограничивается примиренческим заявлением "жить еще можно" и уходом в чужое веселье; он вступает в единоборство со своей судьбой. Его настигает смерть, которой он сам ищет, но этого требует сюжет Байрона. Умирает он, не сдавшись на милость злым силам. Как бы ни толковали конец симфонии "Манфред", заканчивается она мажорно. Пусть герой идет на Страшный суд, но он идет с поднятой головой, и музыка, венчающая трагедию, звучит как призыв к жизни.
1888 год. Пятая симфония. Здесь тема Судьбы проходит через все четыре части, но она уже не несет в себе той воинственности, что звучала в Четвертой симфонии или в "Манфреде". В первой части она тиха и мрачна. Резкое ее звучание слышно только во второй части, где она ломает лирический эпизод необыкновенной красоты. В третьей части Судьба напоминает о себе в самом конце робко, хотя и тревожно, завершая вальс, будто предчувствуя свое поражение. И вот густой могучий призыв виолончелей и контрабасов приносит радостное ощущение победы: начинается финал. Торжественное завершение симфонии не оставляет никаких сомнений в победе над судьбой.
Итак, победа 1888 года. Начинается последний период жизни Чайковского, о котором его брат в своем большом труде напишет, что в это время осуществляются все заветные мечты Петра Ильича о славе, и он являет собой образец возможного счастья на земле, а все же "менее счастлив, чем когда-нибудь".
Недоумение всякого читателя в этом месте талантливый биограф пытается рассеять тем, что Чайковского начинает тяготить погоня за славой, бесконечные путешествия за границу и внутри России, композитора охватывает тоска, отчаяние, утомление от тягостных усилий, он сожалеет о тех временах, когда его спокойно оставляли жить в деревенском уединении. Некоторые пассажи Модеста Ильича с разработкой темы о "ложке дегтя", о которой среди огромного творческого успеха упоминает сам Петр Ильич, мало помогают понять трагическую ситуацию, которая вскоре предстанет перед почитателями великого композитора в музыке Шестой симфонии. Брат-биограф прекрасно понимает, что никакие фантазии о предчувствии смерти или о творческих переживаниях не могут отразить нарисованный в финале Патетической симфонии портрет страдающей души, ибо трагическая сила финала и всей симфонии в целом превосходит все музыкальные трагедии, когда-либо звучавшие в мире. Но Модест Ильич на уровне своего времени выполнил долг биографа в предельно допустимой для него мере.
Потрясающая картина прощания с жизнью, изображенная в Adagio lamentoso Шестой симфонии, просто не могла не вызвать размышлений, особенно после того, как вслед за первым исполнением симфонии последовала неожиданная смерть Петра Ильича. И я не стал бы нападать на тех, кто явился автором молвы, которую мы сейчас пытаемся опровергнуть. Конечно, одна группа сторонников версии о самоубийстве оживляет старое и прибавляет к нему новое только ради привлечения внимания в чисто коммерческих и амбициозных целях, но есть и искренне верующие в эту легенду люди, спорить с которыми, признаюсь, не очень просто. Мы говорим им о заключениях четырех врачей, лечивших Чайковского, а нам возражают, что двое из них были тесно связаны с семьей Чайковских и остальные два врача были их верными ассистентами, так что сговор в интересах защиты чести семьи был вполне возможен. И тут же слабеют доводы о том, что Л. Б. Бертенсон очень дорожил своей репутацией, поэтому он не мог пойти на ложь в своих медицинских заключениях. Мы говорим, что очень трудно было подобрать такой яд, который бы имитировал болезнь, а нас отсылают к мнениям крупнейших специалистов по холере. Они утверждают, что иногда без анализов на обнаружение холерного вибриона очень трудно отличить по внешним признакам отравление некоторыми весьма распространенными ядами от начального периода холеры. Более того, мы встречаемся даже с непробиваемой версией намеренного заражения холерой. Не будем продолжать перечисление контрдоводов. Скажем только, что на всякое возражение находится немедленный ответ.
Доказательств нет, но есть же здравый смысл, существует все-таки какая-то логика в оценке событий жизни, которая помогает отделить ложь от истины. Разве не приходилось нам слышать о таких случаях, когда ведется расследование какого-либо дела при наличии большого числа улик, которые все ведут к одному заключению, а интуиция подсказывает, что событийная, психологическая картина и все окружение этого дела никак не увязываются с подобранными уликами и свидетельствами? И только интуиция помогает нащупать дорогу к истине и пойти этой дорогой.
В случае с Чайковским нет никаких улик и свидетельств, есть лишь неясности и сомнения, а также романтические ассоциации, на основе которых люди верят молве. Какова же все-таки психологическая картина, на основе которой можно вынести самостоятельное верное суждение?
Да, Шестая симфония сыграла свою роль в укреплении слухов, и этим пользовались очень многие авторы книг о Чайковском, создавая совершенно определенный настрой. Но почему-то мало кто в связи с этим задумывался о том, что Шестая симфония была сочинена Чайковским в феврале — марте 1893 года, т. е. более чем за полгода до роковых событий, а замысел симфонии, отражающей его жизнь, родился у него значительно раньше — в мае 1891 года. Из сделанных им записей, касающихся программы симфонии "Жизнь", которую он потом раздумал продолжать, видно, что некоторые его мысли были очень похожи на то, что он осуществил в Шестой симфонии: "Финал смерть — результат разрушения", "четвертая [часть] кончается замиранием". Если поверить тем, кто склонны рассматривать Шестую симфонию как прощание с жизнью перед задуманным самоубийством, то получается, что этот страшный, акт был задуман Чайковским более чем за два года до его свершения. Не слишком ли смелое предположение, не говоря уже о том, что при таком подходе рушатся все версии, связанные с судом чести. Тут же будет очень кстати 'сказать, что этих версий существует несколько.
Одну из них я слышал в Ленинграде в 1948 году (т. е. за 18 лет до рассказа Войтова). Только в той версии на суде чести присутствовал Модест Чайковский, и он осуществлял все мероприятия, связанные с самоубийством, тоже, конечно, во имя спасения чести семьи и Петра Ильича. О чести мундира тогда речи не шло. О других версиях я рассказывать не буду, так как все они настолько нелепы, что не заслуживают никакого внимания. И упомянул я о их существовании только для того, чтобы стало наконец ясно, насколько вздорными являются утверждения об открытии Орловой какой-то тайны или преподнесении сенсации. Все это уже было в разных вариантах, и Орлова вместе с Войтовым ничего нового не сообщили.
Возвращаясь к Шестой с*имфонии, надо еще заметить что, вспоминая о своем последнем разговоре с Чайковским, Н. Д. Кашкин рассказывает о следующих впечатлениях: "Упомяну еще, что, по моему мнению, совершенно напрасно усматривают какую-то связь между Шестою (Патетической) симфонией h-moll и кончиной ее автора; стараются отыскать в ней предчувствия смерти, как бы последний завет живущим. Ничего подобного такому впечатлению не осталось у меня" от последнего свидания с Чайковским"1SI. Н. Д. Кашкин вспоминает также, что Чайковский перед отъездом в Петербург на свой последний концерт выразил сомнение в отношении финала Шестой симфонии. Он сказал, что "последняя часть составляет еще для него вопрос и, быть может, после петербургского исполнения часть эта будет уничтожена и заменена новой" 152.