Итак, на допрос к Холмсу вызвали экзистенциалиста, жертву антисемитизма и ненавистника гитлеровского режима — профессора философии Бенджамена Розенталя.
Готовился к разговору с ним сыщик основательно. Еврейский вопрос не входил в круг интересов детектива с Бейкер-стрит, и, чтобы обладать достаточной информацией, Холмс всю ночь перед разговором провел с книгами, взятыми в Бодлианской библиотеке. На столе подле трубки и пачки с голландским табаком громоздился неудобный в перелистывании Талмуд, а рядом стопка книг не столь массивных: Маймонид, Иосиф Флавий и сочинения сиониста Жаботинского. Заглянул Холмс и в роман Дизраэли «Сибилла», полагая отыскать там какую-нибудь любопытную деталь касательно еврейского менталитета, но роман оказался скучен. Холмс хотел было поручить разыскания инспектору Лестрейду, но вспомнил неприязнь инспектора практически к любому печатному слову и от намерения отказался. На сочинении премьер-министра иудейского происхождения сыщик поставил крест, впрочем, и Талмуда с Маймонидом ему на ночь хватило в избытке. Под утро Шерлок Холмс вспомнил о своем самонадеянном заявлении: мол, оксфордское дело всего на три трубки — и с досадой признался самому себе, что только на историю еврейского народа у него ушло никак не меньше шести трубок. А все еще оставались белые пятна: кем приходится производитель бритвы Филипс возмутителю спокойствия Карлу Марксу и какова в действительности роль Синедриона в распятии Иисуса. Шерлок Холмс пообещал себе вернуться к этим вопросам сразу по окончании расследования.
А к девяти часам утра к нему явился Бенджамен Розенталь.
Облик и манеры Шерлока Холмса слишком известны, чтобы описывать их в очередной раз. Скажем лишь, что с годами стиль общения Холмса, и без того вызывавший нарекания, сделался еще более нетерпимым. Что касается его собеседника, философа Розенталя, то последнего описать просто.
Обыкновенно при слове «еврей» возникает образ тщедушного очкарика с претензиями; сотни писателей старались опровергнуть этот штамп на бумаге, а тысячи очкариков посещали спортзалы, дабы опровергнуть его на деле.
Однако природа неумолима, и в случае Бенджамена Розенталя был явлен классический тип. Экзистенциалист был сутул, тщедушен и близорук. Он сел напротив Холмса, причем маленькое тело провалилось в глубины кресла, а колени и острый подбородок философа задрались вверх.
— Вы, если не ошибаюсь, еврей? — начал беседу Холмс. — Во всяком случае, так говорят.
Не одна тысяча лет миновала, в мире изменилось многое, но только не реакция на этот вопрос.
— Я приехал сюда из Германии, чтобы не слышать такого вопроса, — ответил философ с достоинством. Реплика звучала бы торжественнее, не будь колени философа задраны к подбородку, но и так вышло неплохо.
— Ваша национальность важна, мистер Розенталь. Думаю, сами понимаете ситуацию. Скажите, вам приходилось беседовать с покойным Уильямом Расселом на тему недавнего Мюнхенского соглашения?
— Я знаком с мнением сэра Уильяма.
— Вам случалось спорить с покойным?
Философ сделал попытку выпрямиться в кресле, но провалился еще глубже.
— Я не дебатирую политические вопросы с фашистами! — прогремело из глубин кресла.
— Иными словами, вы были в курсе убеждений покойного?
— Сэр Уильям Рассел возглавлял федерацию британских университетских отделений фашистской партии. В Оксфордском отделении был председателем.
— Именно с этим фактом, как полагаю, связано обилие черных рубашек в гардеробе?
— Не интересуюсь вопросами одежды. — Розенталь сидел так глубоко, что создавалось впечатление, будто говорит само кресло.
— Сэр Рассел был привлечен к проекту Мюнхенского соглашения?
— Не знаю подробностей.
— Как вы считаете, Мюнхенское соглашение даст Германии больше свобод во внутренней политике?