Подали мясо зебры, приготовленное в вине и африканских травах; причем повар (француз, если верить слухам) присовокупил к африканскому рецепту французский шарм.
Ланч вообще протекал на французский манер (если не считать того, что зебры во Франции встречаются совсем не часто): закуска из улиток, горячее под соусом, салат и сыр. Повар даже вышел в обеденный зал, полюбовался на эффект. Отведав бургундских улиток, Мерге просиял, пожал повару руку, спросил о здоровье жены.
— А зовут вас как?
— Адольф.
— Не может быть, — не удержался Мегре. — А вы француз?
— Из Эльзаса мы, — ответил повар. — Немцы.
— Ошибка, значит… Слышал, что вы француз…
— Француз, немец — какая разница?
Мегре вернулся к зебре и застольной беседе.
Дама Камилла рассказала о провансальском роде Монтаньяков, с коим ее свело знакомство на приеме в Букингемском дворце, а ведь род Монтаньяков, как известно всякому, кто интересовался историей Прованса и Авиньона…
Мегре томился, Лестрейд страдал, Холмс терпел.
Прочие же наслаждались диалогом. А влияние провансальской поэзии на Гвидо Кавальканти? А «Триумфы» Петрарки, четвертая часть, разумеется? А двор Рене Доброго Анжуйского? Анна Малокарис, дама с ярко накрашенными губами, поведала о надгробье короля Рене, которое ей случилось видеть в Анжере:
— Представляете, на мраморном троне сидит скелет! На скелете корона, на полу перед скелетом брошены держава и скипетр, а вокруг кружат амуры…
— Надо бы колледжу заказать такое надгробье сэру Уильяму, — грубовато пошутил майор Кингстон. У военных своеобразное чувство юмора. — Эффектно получится. Сидит в кресле скелет, лицо черное, на голове корона из сажи, у ног скелета бритва и чайник, а вокруг кружат дамы… Н-да. Простите, увлекся. Хм. Извиняюсь.
Застолье, однако, не пострадало от неловкой реплики майора. Выручил жовиальный Эндрю Вытоптов.
— На моей бывшей родине, — заметил российский профессор, — чрезвычайно популярен романтический поэт, пишущий под псевдонимом «Горький». Полагаю, немногие знакомы с его оригинальным опусом «Девушка и Смерть»?
И Эндрю Вытоптов начал декламировать строки:
Недурно, не правда ли? Перекликается с «Фаустом» Гете, не так ли? В чем-то даже и острее.
Но кто воистину блистал в беседе, так это Сильвио Маркони. «Равнодушная природа», если пользоваться выражением Вытоптова, наделила профессора Маркони смешной внешностью, но снабдила незаурядным даром красноречия. Вещая, профессор преображался; Холмс отметил эту примечательную метаморфозу во внешности — Сильвио Маркони умел завладеть вниманием слушателей и, завладев, словно увеличивался в размерах. Профессор Маркони поведал обществу о фресках Луки Синьорелли в капелле Орвието, на которых изображена встреча Данте с трубадуром Сорделло в чистилище, и пустился в детальные описания композиции.
— Бывали в капелле Орвьето, инспектор? — любезно осведомился профессор Маркони у Лестрейда и, поняв неделикатность вопроса, уточнил: — То есть, я хотел сказать, в Италии вообще бывали?
Лестрейд поднял от тарелки ненавидящий взгляд и в упор посмотрел на итальянского профессора.
— Не бывал.
Лестрейд помедлил, выбирая выражения, поколебавшись, отмел самые правдивые и выбрал вежливый вариант:
— А спагетти я могу и дома кушать.
Сильвио Маркони вежливо хихикнул («ах, как очаровательно остроумно, инспектор!») и продолжил свой экскурс в историю итальянской куртуазной поэзии. Нос профессора смешно подергивался, и речь лилась без остановки. Лестрейд наклонился к Холмсу.
— Помяните мое слово, Холмс, — прошипел Лестрейд прямо в ухо сыщику, — вот этот тип и есть убийца. Теперь мне это ясно. Он садист. Видите его лицо? Садист.