— А я верю, — делилась фаталистка, — что случайностей в жизни не бывает. Что всё, что с нами происходит или не происходит, имеет целью привести нас к чему-то конкретному, чему-то нас научить.
Герман был более скептичен:
— А, где-то я нечто подобное уже слышал: всё, что нас не убивает, делает нас сильнее?
— Сильнее? Не знаю. Сильнее для чего? Чтобы таки пробить лбом эту стену, которой нам специально закрыли путь, по которому нам не надо? Нет, Гера, не сильнее, а умнее, чтобы сообразить обойти её, пойти другой дорогой.
В двух шагах, в пешеходном переулке под ночным освещением играл Моцарта струнный квартет студентов Консерватории, одетых в несвежие концертные костюмы. Рядом их музыку оживлял несертифицированный мим. Одни прохожие останавливались – для них это представлялось диковинным спектаклем, а другие проходили мимо – для них это был фон, приятный окрас их лирической прогулки.
Ножки Софии ступали по бордюру, как по линеечке.
— А если и там стена? — предположил Герман. — В эту ты хоть постучался, попробовал, а за той даже не знаешь, что тебя ждёт. Вдруг – новая опасность?
— Риск есть, и ошибки случаются, конечно. Их можно избежать, если заранее научиться на чужих. Но для нас же это слишком сложно и неинтересно, верно?
— Ну... Как пишут в статусах: я девочка, я не хочу ничему учиться – я хочу «Пóрше» и платьице.
— Не те ты статусы читаешь! — улыбнулась София. — Эдак и свои ошибки не научат ничему, и жизнь снова и снова будет лупить нас по тому же покрасневшему месту. Но, знаешь, наверное, мы должны быть благодарны нашим ошибкам – именно они делают нас такими... — София подняла на кавалера глаза и тут же оступилась. Тело её напряглось, пальцы впились Герману в ладонь, но он аккуратно приподнял её и снял с возвышения, слегка потянув на себя – так, что договаривала она уже у него на груди: — ...какими нас однажды захотят полюбить.
Пауза. Смятение. Момент остановки дыханья. Музыка Моцарта еле слышна. Герои встали близко, лицом к лицу. Их щёки горели. Их умные мысли застыли в желе костного мозга. Их губы сблизились и, мне казалось, что вот-вот сомкнутся. Всё было готово для этого, и даже я отвернулся, как внезапно за спиной Германа накатило урчание, и струя отрезвления обдала его мыльной водой из поливальной машины с макушки до пят. София успела юркнуть за него – и ей достались лишь брызги. Она завизжала и тут же залилась смехом – звонким, будто связка колокольчиков. Гера звенел погрубее, но тоже заливисто. Они так и смеялись бы, если бы не брезгливое фырканье лошади, раздавшееся над ухом.
— Это что? — перепугалась София. — Кони?
Герман медленно обернулся: со стороны дороги над ними повесили просящие носы две лошади и две НАЕЗДНИЦЫ в шляпах с широкими полями. Одна из них протянула парочке шляпу мушкетёра:
— Лошадкам на корм – сколько не жалко.
Герман немного оторвался от Софии, чтобы с детским восторгом просунуть руку к лошадиной морде.
— Нет! — зажмурилась София, то ли протестуя против контакта с животным, то ли против того, что Герман от неё отстранился. Герман же слегка подтолкнул её к лошадям. — Гера, пожалуйста, — залепетала она, — это же кони! Я боюсь их просто жутко! Это сильней меня, Гера, пожалуйста, Герочка, нет, я их боюсь!
Герман же, получив «Герочку», засиял.
— Да ладно, ты чего? — улыбался он. — Это же лошадки! Они хорошие. — Он обратился к Наезднице: — Не укусит?
Наездница отрицательно мотнула головой, и Герман ещё раз сделал попытку притронуться к чёрным бархатным губам.
— Нет! — вскрикнула София. — Ну я прошу тебя, Гера, я тебя прошу! Я даже из Флоренции сбежала, потому что меня там хотели на них покатать!
— Так, — приготовился Герман. Он закинул в мушкетёрскую шляпу всё, что нашкрябал в карманах, и потянулся за сбруей. — Позволите? — спросил он у Наездницы и потянул Софию к седлу.
София упиралась, будто её тащили на казнь:
— Нет! Пожалуйста, нет! Ну, пожалуйста! Тонна мяса, которая выросла на одной только траве – ты можешь это понять? Ты можешь это представить? Это же монстр! Нет! Мадонна, нет! А-ааа!..
И тонкий вопль женского протеста растворился в грянувшей «Осени» Вивальди. И под эту вечную музыку, ещё не осознавая, что творил вечность собственной жизни, по вымытой ночной мостовой бежал, хохоча, мокрый Герман и держал лошадь под уздцы, а в седле, судорожно вцепившись в гриву, тряслась София. Герман оглянулся на бегу на Софию и зашёлся новым приступом смеха. Софии тоже было смешно, но и боязно одновременно – это было видно по кривой улыбке и безостановочному движению губ, произносивших нечто-то слишком эмоциональное, чтобы я решился это здесь пересказать.