Вблизи села Клопихи дорога раздвоилась: налево полезла в гору и уткнулась в самое село; направо, обогнув холм, скрылась в кустах.
— Василь Иваныч, — осипшим от пыли и ветра голосом спросил Аверька, попридержав коней и повернув голову к Чапаеву, — по какой дороге поедем: по той или по этой?
— По какой короче? — спросил Чапаев.
— Через Клопиху, стало быть, попрямее будет, — ответил Аверька.
— Так и дуй!
Аверька приподнялся, тряхнул вожжами, крикнул: «Эге-ге, соколики!» — и кони повернули налево, на село Клопиху.
Кучер Аверька
Недаром любил ездить Чапаев с кучером Аверькой. С кем только не приходилось гонять ему по извилистым и прямым дорогам, но как с Аверькой — ни с кем не ездил. Как степной ветер, неслись у Аверьки кони, ураганом взметало за ними серую дорожную пыль, будто на волне качало лёгкий тарантас.
«Эх, чёрт, леший!» — покрякивал от удовольствия Чапаев. Любил он быструю езду.
У села Клопихи пустил Аверька лошадей рысцой. В село въехали не торопясь.
— Теперь, Василь Иваныч, можно сказать, почти что дома, — сказал Петька. — За околицу выедем — полдороги останется.
На широкой улице было пусто. Тарантас легко катился по уезженной дороге, покачиваясь на упругих рессорах.
И вдруг — откуда только взялась! — сбоку прямо к тарантасу подбежала женщина в тёмном платочке. Задыхаясь, пробежала несколько шагов вровень с тарантасом, держась правой рукой за крыло, и быстро зашептала:
— Родненькие, да куда ж вы приехали? Ведь белые здесь…
И так же внезапно, как появилась, исчезла, оставшись где-то позади.
Не успела она договорить, как все трое — и Чапаев, и Петя, и Аверька — увидели неприятельских солдат, выходящих из проулка.
«Аверька, назад!»— крикнул было Чапаев.
Но было поздно. Солдаты увидели чапаевскую тройку. Опешив от неожиданности, они все разом остановились, потом заговорили между собой и, на ходу сдёргивая винтовки, ринулись к тарантасу.
Чапаев выхватил наган.
— Аверька! — крикнул он злым и хриплым голосом. — Гони! Гони, чёртов сын! Гони что есть силы вперёд!
Аверька судорожно огрел кнутом коней, заорал неистовым голосом, и кони взвились и понесли…
Петю Исаева толкнуло назад, потом дёрнуло вперёд. С трудом удержавшись на сиденье, он схватился за пулемёт.
И «максим», задрожав всем своим стальным телом, застрочил.
Тут поднялось такое, что и передать трудно.
— Эге-ге-ге-ге-ге! — вопил Аверька.
«Тра-та-та-та-та!» — заливался пулемёт.
«Бах, бах, бах!» — гремел наган Василия Ивановича.
А сзади раздавались выкрики, трещали винтовочные выстрелы. Из хат выбегали офицеры, солдаты и, увидев пыль за чапаевским тарантасом, беспорядочно стреляли вдоль улицы.
Ускакали!
Несколько минут кони неслись без оглядки, грозя опрокинуть тарантас. И лопни в этот момент рессора или случись ещё что-нибудь, пришёл бы всем троим — и Чапаеву, и Пете, и Аверьке — конец. Не миновать бы им смерти.
Далеко за селом, когда смолкли выстрелы и крики, Аверька остановил тарантас. Кругом разостлалась степь с прямой и ровной дорогой. Кони были в мыле, тяжело раздували мокрые бока, поводя налитыми кровью глазами.
Аверька снял картуз, обтёр рукавом вспотевший лоб и стал разматывать шарф. Так жарко ему ещё никогда не было…
— Как, Василь Иваныч? Ничего?.. — спросил он, тяжело дыша.
Чапаев снял папаху, оглядел со всех сторон. Нашёл пробоину, поковырял в ней пальцем и снова надел.
— Ничего! — ответил он. Голос у него был сердитый. Злые огоньки блестели в глазах. И, усаживаясь на прежнее место, рядом с «максимом», прибавил: — Глупо от шальной пули на тот свет переправиться. В бою — давай! Это я понимаю. Можно. А так… Ну, гони, Аверька! Не будут дураками — враз за нами конных бросят… Гони!
Чапай приехал
Митя всё ещё был в гостях, а Лёшка всё ещё возился со своей шашкой, когда Чапаев подъезжал к Подшибаловке. Издали они услыхали весёлые бубенцы чапаевской тройки. Звон их, лёгкий и заливистый, с каждой секундой доносился всё ближе и яснее.
— Чуешь? — прошептал Митюшка, прислушиваясь к звону знакомых бубенцов. — Товарищ Чапаев…
— Приехал! — согласился Алексей, не поднимая головы от шашки.
— А ты сказывал — сидит у себя в хате, бои обдумывает…
Он немного обиделся на Алексея: зачем зря говорить, коли не знаешь?