—Я вдова.
—А в постели кто?
—Моя сестра, сударь.
—А с ней кто лежит?
—Муж ее.
—Дайте воинский документ.
Можно пока осмотреться. Идти некуда: не успеешь шагнуть, как споткнешься о кучу тряпья. Вообще кажется, что тряпье здесь — главный предмет обстановки: тряпки висят на печи и на веревках, лежат в углу и прямо перед вами... Впрочем, нет: это груда детей; из ужасной кучи грязных тряпок на вас спокойно глядят шесть пар детских глаз. Наконец женщина нашла желтый листок. Комиссар светит на него.
—Все в порядке.
Да, да... все в порядке! Значит, ступайте к другим...
Мужчина приподнялся на постели.
—Что вам нужно? Почему не даете людям спать? Чего приперлись?
Комиссар не обращает внимания.
—У вас никого нет?
—Это все наши дети, сударь, — спешит вмешаться жена.
Их тут штук восемь — лежат прямо на полу, под одним одеялом. Видны только головы, и нелегко представить себе клубок тел под ним. И потом — у этой женщины чахотка, на нее страшно смотреть!
—Оставьте нас в покое! Кто вас звал? — злится муж.
—Да перестань, замолчи, — накидывается на него в безумной тревоге жена. — Не слушайте его, господа: это он просто так.
Комиссар слегка ворчит; впрочем, тут почти нет подозрений.
—Это хорошие жильцы, — кашляет сторож.
И еще одни хорошие жильцы — тут же рядом. Двое стариков, куча детей на полу, лохмотья и тьма тараканов. На постели из-под перинки видны молодые, красивые женские руки, прикрытые рассыпавшимися косами.
—Кто там лежит?
—Это наша дочь.
—А с ней кто?
—Да парень ее, сударь.
—Прописан здесь?
—Да, да, сударь, уже два года.
Молодая пара в постели и не думает просыпаться: спят себе, обнявшись.
—Ребенок чей?
—Ихний.
—Что с ним?
—Не знаю. Прихворнул что-то...
В общем, все в порядке.
Следующий номер.
—Это тоже хорошие жильцы, — объявляет сторож.
Открывает молодой человек, очень красивый.
Комиссар просунул голову в дверь. Женщина в постели, — больше ничего особенного. Молодой человек провожает удаляющийся полицейский наряд ироническим взглядом. Под таким взглядом поневоле ссутулишься.
Дальше, дальше!
Плохие жильцы. Открывает женщина. Только увидала полицейских — в слезы. Показывает длинный нож: этим, мол, ножом муж только что хотел ее зарезать; потом забрал все деньги — и в трактир.
—Кто у вас тут?
—Это мои дети, сударь.
—Сколько их?
—Семеро, сударь.
И опять — вонь, тараканы, жалкие, грязные лохмотья и среди них — детские головки. Господи, сколько этих детей повсюду!
—Теперь вы кое-что увидите, — говорит комиссар и стучит в новую дверь.
Отворяет женщина, но внутрь войти нельзя.
—Сколько вас тут?
—Тринадцать, сударь. Мы двое да одиннадцать человек детей.
Представьте себе комнату в три метра шириной и пять длиной. Мерцающий свет маленькой лампы падает на кучи жалких отрепьев, которые оказываются людьми.
—Берегитесь вшей, — шепчет комиссар.
Обстановка: стул, постель и электрическая плита; стола нет. Комок подкатывает к горлу, как на похоронах. Скорей дальше!
В Шавлиновом доме еще десять семей.
Глядишь на него снаружи — черный, страшный; букет зловония; рассадник туберкулеза; склад ветоши. И в одном этом доме — больше пятидесяти человек детей!
—Найдется ли во всей Праге трущоба хуже этой?
—В Жижкове, пожалуй, — неуверенно отвечает комиссар. — На окраине Жижкова еще хуже. Пойдем в номер двести пятьдесят один.
НОМЕР 251
Полицейский наряд останавливается перед большим многоквартирным домом. Осмотр начинается с подвала; как ни удивительно, и здесь, в подвале — «хорошие жильцы»: даже занавески на окнах и кое-какие картины на стенах; но тоже очень много детей. В № 251 — около тридцати семейств, и в каждой каморке почти одна и та же картина: пропасть тараканов, куча детей на полу, старшая дочь — в постели с любовником. Кое-где две-три семьи в одной каморке; из-под одеял, словно какие-то страшные кактусы, торчат рядами ступни. А рядом даже дверь не заперта: входишь внутрь — ни малейшего признака мебели; у одной стены на голом полу, прислонив голову к стене, спят муж и жена под одним рваным отрепьем; и все; даже веревки нет — ни для белья, ни чтоб повеситься.
—Давно они здесь? — спрашивает жандарм у сторожа.
—Да уж три года, почитай.
Еще одна семья. Две пары в одной постели, на полу — около дюжины детей.
—Чьи дети?
—Вот эти наши, эти вот сестрины, а эти, — кивок в угол, — приютские.