Полагаю, вам этого достаточно; мне тоже, в ту теплую трианскую ночь, этого было вполне достаточно.
И за то, что я довольствовался малым, бог трианский послал мне в награду целую ромерию. Издали неожиданно затрещали кастаньеты, и по трианской уличке, влекомая волами, поплыла высокая повозка, увешанная венками и множеством тюлевых занавесочек, пологов, балдахинов, вуалей, вся в оборках, воланах и разных фестончиках, а в ее белоснежном кузове было полным-полно девушек, которые трещали кастаньюэлями[282] и пели в полный голос, как поют в Испании. Свидетель бог, эта застланная повозка в свете красного лампиона вид имела роскошный и дивный, как свадебная постель, полная девушек. 
Одна за другой голосисто затягивали они сегидилью, пока остальные стучали в такт кастаньетами, хлопали в ладоши и гикали. Из-за другого угла плыла другая такая же повозка с грузом нарядных стучащих и хлопающих девушек. И экипаж с упряжкой из пяти ослов и мулов, которым правил кабальеро в андалузской шляпе. За ним — другие кабальеро верхом на танцующих конях. Я спросил местных, что все это значит, и мне ответили:
— Vuelta de la romeria, sabe?[283]
Ромерия, да будет вам известно, — такое паломничество к какому-нибудь святому в округе; со всей Севильи съезжается и сходится туда народ, и заметьте, народ обоего пола. Подолы юбок у этих девушек украшены были широким рюшем, или как там его называют, и чирикали они, будто целый воз воробьев.
Когда же эта веселая ромерия под рокот кастаньет скрылась за поворотами трианских улиц, я понял вдруг секрет этого национального инструмента: кастаньюэли напоминают одновременно и соловьиное щелканье, и стрекот цикад, и мерное тиканье ослиных копытцев по мостовой.
Коррида
Мне на колени, пока я пишу это, забралась кошка и громко мурлычет. И хоть сие животное порядком мне мешает и отвязаться от него нет никакой возможности, но умертвить его копьем или эспадой, в пешем бою или a caballo[284] я все-таки, надо думать, не смог бы. А потому не сочтите меня кровожадным или садистом, если на глазах у меня забили шесть быков, а я ушел только перед седьмым, — и то скорее не по соображениям морального порядка, а потому, что мне это уже стало приедаться. Коррида оказалась не совсем удачной; и главным образом из-за того, по-моему, что были чересчур живучие быки.
Могу сказать, что ощущения мои при бое быков были очень разные: были и восхитительные мгновенья, которые нельзя забыть, и ужасные минуты, когда хотелось убежать оттуда на край света. 
Самое красивое, конечно,— торжественный въезд всех кадрилий на арену; но это надо видеть своими глазами: желтый песок под синим небом, круглая plaza de toros[285], облепленная людьми, потом блеск фанфар, и на арену въезжают расшитые альгвазилы, за ними в сверкающих куртках и затканных золотом плащах, в треугольных шляпках и коротких шелковых панталонах вступают матадоры, эспады, бандерильеро, чуло, пикадоры на своих клячах и четверка мулов, увешанных бубенцами; и все идут так величаво и грациозно — ни один оперный хор в мире не смог бы так пройти.
В тот день была не совсем обычная программа, состязание «frente a frente» — лоб в лоб — двух матадоров-солистов в традициях старинной аристократической конной корриды. Это были: кордовский капитан кавалерии дон Антонио Каньеро, одетый а-ля андалузец, и португальский рехонэадор Жоао Бранко Нунсио, в голубом наряде рококо. Сначала на арену, танцуя, въехал дон Антонио на андалузском жеребце, рыцарски приветствовал инфанту и президента, потом конем и сомбреро свольтировал приветствие всей публике; и тут распахнулись ворота, и на арену вылетел черный ком мускулов — 
бык с каменной глыбой груди и шеи, остановился, ослепленный солнечным горном, взмахнул хвостом и с какой-то веселостью припустился за единственным неприятелем, с тоненькой пикой в руке поджидавшим его на коне посредине арены. Рад был бы вам нарисовать последовательно, как все было дальше, но невозможно передать словами этот танец быка, коня и наездника. Хорош он, боевой бычок, когда стоит так, фыркая, блестящий, как асфальт, огнедышащий зверь, только что доведенный в клетке до бешенства; вот замер, зарывшись ногами в песок, и горящими глазами ищет соперника, чтобы его разорвать. А к нему красивым парадным шагом пританцовывает конь, крутит боками, словно балеринка, мягко подкидывается, будто на пружинах; смоляная глыба мускулов приходит в волнение и стремительно, как стрела, с неожиданной упругостью каучуковой массы, опустив чуть не до земли голову, бешеным рывком кидается в атаку. Признаюсь, в эту секунду у меня от ужаса взмокли ладони — как один раз в горах, когда нога моя вдруг поехала вниз. Но то была действительно только секунда; два скачка — и танцующий конь изящным галопом, высоко подбрасывая ножки, преспокойно кружит за костистым крупом быка. Аплодисменты, прогремевшие, как выстрел, остановили упрямый бег резинового танка — тут уж бычка взорвало: он ударил хвостом и галопом помчался за лошадью. Однако тактика быка — атаковать по прямой, а тактика коня и всадника — ускользать в крутых поворотах. Бык, выставив вперед голову, летит, чтобы сокрушительным ударом поднять на рога и перебросить через себя противника, и неожиданно останавливается с удивленным и глуповатым видом, когда оказывается всего только перед пустой ареной. Но бык не только поддает рогами, он еще вспарывает страшным боковым рывком; его стремительный разбег способен завершиться неожиданным завалом в сторону, как раз против лошадиного паха; не знаю, конь или всадник угадывает первым этот предательский поворот, но только я с невероятным облегчением кричал и бил в ладоши, когда еще через секунду красавец-конь опять выделывал свои пируэты в пяти шагах от быка. Наверно, и коню игра эта стоит предельного напряжения нервов, — ведь каждые пять минут рехонэадор скрывается за барьер и выезжает на свежей лошади.