Слышали, господин Всюдувходящий купил себе двенадцатый автомобиль?
Он себе может это позволить, мой милый, у него такие Связи.
1924
Клад в замке Хельфенбурк[250]
© Перевод Н. Замошкиной
Об этом недавно писали в газетах. Будто в замке Хельфенбурк крестьянин корчевал пень и вдруг провалился в сводчатое подземелье и нашел там горшок с талерами и дукатами. Сообщалось даже, сколько они весили, — правда, я позабыл сколько.
С неделю назад газеты опубликовали опровержение. Не было, мол, сводчатого подземелья, не было горшка с дукатами. Этим дело кончилось, — если и не утешительно, то, по крайней мере, совершенно определенно.
А вот на днях разговаривал я с одним старым, мудрым каменщиком. Сам он из деревни, как почти все каменщики, и по субботам ездит домой к своей старухе. Куда? К себе, недалеко от Гусинца[251]. От нас, говорит, полчаса до этого самого замка Хельфенбурк, где выкопали клад. Серебряный сундук, полный золотых дукатов.
— Значит, это правда?
— Конечно, я же из тех краев.
— И знаете того крестьянина, который нашел клад?
— Нет, всех-то ведь знать нельзя. Но про этот клад — святая правда.
Можете дать голову на отсеченье, что с этих пор на вечные времена в окрестностях Хельфенбурка будут рассказывать об этом кладе, — подождите, когда же его нашли? Пожалуй, еще до рождения дедушки, году в 1930 или в 1940, что-то в этом роде. Никогда и ничто уже этого не опровергнет, потому что предание имеет свою особую жизнь, более стойкую и долгую, нежели действительность, — действительность забывается, а предание — нет. Потому что действительность — это только то, что было, или то, что произошло более или менее случайно; у преданья корни глубже, его не ограничивает то, что было или есть, его питает то, что могло быть.
Если там есть старый замок, то там могло быть сводчатое подземелье.
Разумеется, могло.
И кто-нибудь мог туда провалиться.
Безусловно.
Ну, и вполне возможно, что этот человек мог там что-нибудь найти, не правда ли?
Не исключено.
И это могло быть кладом.
Думаю, что приблизительно так рождается преданье, потому-то оно обладает несокрушимой живучестью. В вероятном есть своя правда и логика, независимая от конкретного опыта. Ни одно предание не сообщает нам ничего «просто так», не морочит нам голову тем, что не имеет глубоких корней вероятного. Например, в наше время не может родиться предание, что в замке Хельфенбурк крестьянин провалился в подземелье и нашел там трактор или полотер. Не могло бы появиться предание, будто во втором районе Праги обнаружили святого праведника. Этому никто не поверит. Предание не должно быть фантастикой, оно должно содержать нечто вполне вероятное. Можно допустить, что в глубинах озера Несс обитают существа, до сих пор не виданные, это более вероятно, чем то, что под гладью озера Несс плавают обломки дирижабля. В предании не должно быть ничего невероятного и парадоксального, оно должно быть естественным; поражающей, удивительной и ни на что не похожей бывает именно действительность. Предание никогда не вырывается из круга наших представлений и вещей мыслимых, я бы сказал, оно правдивее и ближе человеку, нежели сугубая повседневность.
Его сила в том, что оно правдоподобно.
[1934]
То, что молодой Анатоль-Франсуа Тибо избрал в качестве псевдонима само имя своей родины, не было случайностью. Ведь в нем созрели и обрели сладость драгоценнейшие соки французской традиции. Пылкая увлеченность красотой и мания всеведения, обаяние и культура, сибаритство и ученая эрудиция, ирония, обходительность, скепсис, страстная защита справедливости и грациозный цинизм, легкость и философичность, наслаждение игрой ума и чувственное гурманство, горячая симпатия к человеку и стремление к строгому совершенству формы — все это воплотилось в нем. Нужно соединить Рабле с энциклопедистами, рококо с Ренаном[253], весь цвет французского искусства со всей неотразимой логикой французской мысли, чтобы там, где перекрещиваются эти великие просеки, обнаружить родное гнездо дьявольски сложной и удивительно ясной души Франса.
252
Как журналист и председатель чешского Пен-клуба в 1925–1934 годах, К. Чапек встречался со многими выдающимися деятелями мировой культуры, побывавшими в Праге. С некоторыми писателями у него завязываются дружеские отношения (Шоу, Уэллс, Томас Манн). Многие помещенные здесь портретные зарисовки написаны к юбилейным датам, другие заменяют некрологи. М. Галик объединил их в книге «Ветвь и лавр» (впервые — Прага, 1947). По мысли составителя, Чапек в этих медальонах-портретах как бы протягивает пальмовую ветвь, приветствуя гостей Праги или юбиляров, или возлагает лавровый венок, отдавая дань уважения ушедшим из жизни.
Медальон «Карел Гавличек-Боровский» первоначально был опубликован в журнале «Сокольский вестник», медальон «Пушкин» — в сборнике «Вечный Пушкин» (Прага, 1937) под названием «Что значит для меня Пушкин?». Все остальные портреты были опубликованы в газете «Лидове новины».
Переводы выполнены по тексту издания: К. Čapek. Ratolest a vavřín. Praha, 1970.