Последние годы казалось, что след печали все резче обозначается на лице Голсуорси. На международных писательских конгрессах, признанным главой которых он являлся, ему воздавали почести, но в то же время он становился все более одиноким и явно сознавал это. С терпением и снисходительностью присматривался он к сутолоке более напористых и шумных поколений, будучи, собственно, осужден восседать на почетном троне одиночества. Когда он как повествователь еще только приближался к вершинам своего искусства, мир уже интересовали совсем иные вещи и вопросы, далекие от тихой элегичности его «Саги»; деликатному и мудрому джентльмену все это должно было напоминать стадо обезьян, крикливо глумящихся над дорогими его сердцу проблемами семьи, любви, человеческого достоинства. Все, что он хотел озарить золотым солнцем своей зрелости, полетело к черту. В то время когда у нас его начинали читать, он представлял собой, с точки зрения молодой Англии, литературную реликвию, чтиво для старых дев, нечто совершенно отжившее. Не забуду, как в последний раз я видел его в Гааге[261]. Он был совершенно одинок среди щебечущих группок, от которых его отделяла пропасть. Было просто мучительно убеждаться на его примере, что слава таит в себе страшное одиночество.
Удивительно, каким странным образом распоряжается мир духовными ценностями. У природы, несмотря на все ее изобилие, хватает места для белого лебедя и для черной вороны, для бабочки-однодневки и для столетней улитки. Но как только получили признание Лоуренс[262], Джойс и другие божьи твари, для Голсуорси больше не было места. Он стал, как говорится, пройденным этапом. Никто не проявил особой радости по поводу того, что человеческий дух способен быть беспокойным и вульгарным, как Джойс, и вместе с тем тактичным и утонченно-воспитанным, как Голсуорси; люди не сумели оценить прекрасное богатство жизни, включающей в себя крик страсти и молчаливую сдержанность любви, мятежные порывы духа и безупречный самоконтроль замкнутого сердца. Подбритые брови снобов неумолимо ползли вверх, когда произносилось имя Голсуорси; на его долю еще при жизни выпала горькая честь, которой удостаиваются мертвые: безмолвие и отчуждение.
Патриот и гражданин мира
© Перевод О. Малевича
Когда мы произносим: Ян Неруда, то прежде всего вспоминаем «Малостранские повести»[263], преданную любовь к матери[264], легенды об Иисусе[265], каким он живет в представлениях народа, доверительные интонации «Простых мотивов» и как венец всего строения — монументальный патриотизм «Песен страстной пятницы»[266]. Таков для нас истинный Неруда, человек, который ищет и находит свою отчизну, находит ее на меже с богородициной травкой, где он собирает прохладные листья подорожника и земляники, чтобы утолить острую боль; находит ее под черепичными крышами родного города; в натруженных и заботливых ладонях матери; и наконец — уже стареющий и больной — в чешском народе, который он славит и которому предан. Поиски родины — сквозной мотив творчества и биографии Неруды. Вспомните, как часто он возвращался в своих фельетонах к чему-то, что мы могли бы назвать местным пражским репортажем; его классические фельетоны[267] о служанках, о конечных остановках, о пражских типах — это открытие родины, экспедиции за самым близким, что окружает нас. Не забудьте и о характерном мотиве детства и детей в творчестве великого холостяка, а ведь дети — это добрые духи домашнего очага.
Но одновременно во всей его жизни, во всем его творчестве мы обнаруживаем нечто на первый взгляд противоположное: ощущение себя гражданином мира. Вчитайтесь с этой точки зрения в его «Космические песни»[268]: первая дорога, по которой Неруда пересек границу родины, вела его во вселенную. Позднее он изъездит, насколько ему позволяли средства, Балканы, Восток и европейские страны; по тогдашним условиям это путешествия настолько длительные и частые, что к ним нельзя подходить с нынешней туристской меркой; это голод человека по всему необъятному и великому миру. Вспомните, как зачарованно разглядывал он японцев на Венской выставке[269], как вообще ненасытно смотрел он вокруг себя, какую богатую добычу, какую уйму впечатлений привозил из своих путешествий! Это не турист, а человек, необыкновенно интенсивно переживающий мир, в который наконец-то попадает человек, счастливый уже тем, что он оказался так далеко. И если бы ему даже не довелось путешествовать, — возьмем его воскресные газетные подвалы[270]: они были насыщены такой эрудицией, столь многочисленными ссылками на самые различные культуры, таким обилием сведений из любых уголков света и любых эпох, что даже в малом, а подчас и наималейшем неустанно выражалось мироощущение гражданина мира. Его личная жизнь, насколько это нам известно по свидетельствам современников, уровнем и формами выходила за рамки привычных пражских представлений: и свой быт этот холостяк пытался поставить на более широкую ногу. Не скрывалось ли в его одиночестве какое-то инстинктивное бегство от засасывающей провинциальной среды?
262
Лоуренс Дейвид Герберт (1885–1930) — английский писатель, автор нашумевшего романа «Любовник леди Чаттерлей» (1928).
263
«Малостранские повести» (1878) — книга повестей и рассказов Я. Неруды, рисующая быт пражского мелкого чиновничества и ремесленников; названа так по району Праги Мала Страна.
264
…преданную любовь к матери… — Имеется в виду, в частности, стихотворение «Матушке» из сборника «Книга стихов» (1868).
265
…легенды об Иисусе… — Речь идет о стихотворениях из сборника «Баллады и романсы» (1883).
266
«Простые мотивы» (1883) — сборник интимной лирики, «Песни страстной пятницы» (1896) — патриотические стихи Неруды, изданные посмертно.
269
На Венской выставке — В июне — июле 1873 г. Я. Неруда опубликовал в газете «Народни листы» шесть очерков о Венской выставке, в которых он упоминал и о японцах.
270
…газетные подвалы… — В газете «Народни листы» каждую педелю публиковался новый фельетон Неруды.