Они ходили с мальчиками в зоопарк, и Пети, испугавшись крокодила, спрятал лицо у Эмезе в подоле, а потом обвил ее шею руками, уткнувшись носом в плечо. А Энр собрал ей букет цветов, и она сплела ему венок. Когда она приходила к Бригите, мальчики выбегали на крыльцо, бросались обниматься, вываливали на нее ворох очень важных новостей: у мишки заболел животик, но Виктор его вылечил, а еще в комнату прилетела бабочка, во-от такая, огромная бабочка, но Пети не испугался бабочки, потому что он большой и смелый, и когда он вырастет, то непременно защитит Эмезе от всех обидчиков. И когда уже можно будет рассказать о ней папе? А Эмезе смеялась, проходила в детскую, где над прикроватным столиком висела фотография Ференка, и выкладывала на кровать гостинцы.
А когда они покупали мороженое в парке и Эмезе с Энром склонились над лотком, продавщица изумилась: «Потрясающе, совершенно одинаковые глаза! Вы, должно быть, очень гордитесь вашими детьми, госпожа». И Бригита улыбнулась. Да, она гордилась ими. Гордилась своей идеальной семьей.
И в подвале «Тинкербель» комок боли вновь сжался в груди Эмезе, и выросли стены ее стеклянной тюрьмы, но теперь она знала, что осталось снаружи, и она пробилась к ним — к Бригите, Пети и Энру, она защитила свою семью, и стекло разбилось под ударами ножа, оцарапав ей руки до крови. Как много крови…
Но теперь в особняке Цсолтов все было хорошо.
***
Снизу тянуло могильным холодом. А из-за двери доносился лязг.
Дэниэл стоял перед дверью и не мог решиться. Слишком... слишком горькой, скорее всего, была правда. И, возможно, верное решение заключалось в том, чтобы никогда не открывать эту дверь. Никогда и ни за что.
Но он не мог. Это было бы неправильно. Он запрет эту дверь позже, если понадобится. Запрет так, чтобы никто и никогда не открыл ее. Или сделает что-то еще. Ну, то, что он обычно делает, верно?
Но Дэниэл Кармайкл не мог не открыть ее.
— Как думаешь, я поступаю правильно, Фрэн? — поинтересовался он, глядя на дверь, как кролик на удава.
— Если не вы, то кто, шеф?
— Верно, никто. — Дэн вздохнул. — Как же... как же это сложно иногда — быть комплементантом, Фрэн... — Он горько покачал головой. — Это, знаешь ли, не то, что... не то, чего я хотел. Все, чего я хотел после того, как получил свой Дар, это исправить некоторых людей, которым никто другой не мог помочь. Я... я лечил шизофрению, Фрэн, и... — Он сглотнул. — Я не хочу этого делать, ты знаешь? Но... я не могу не сделать этого. Потому что... — Он осекся. — Потому что Бог — это Мы.
Кармайкл согнул руки, а потом резко выпрямил их, надеясь продавить дверь внутрь, несмотря на замки.
Дверь прогнулась. Застонало ржавое железо, сминающееся его волей, покорежились и лопнули дужки замков. По металлу пошла рябь, будто дверь сама не могла решить, хочет она остаться запертой навсегда или же прямо сейчас радостно распахнуться во всю ширь, выпуская наружу то, что за ней таилось, чем бы это ни было.
Но разве двери было дело до того, что за ней? Она просто хотела выполнить свое предназначение, как и любой неодушевленный предмет. И, как и любой неодушевленный предмет, она не знала, в чем же именно это предназначение состоит.
Некоторые двери лучше не открывать.
А некоторые нельзя оставлять закрытыми.
И хрен ты отличишь одни от других.
Траут.
Может быть, Дэниэл и не отличил. Может быть. Однако... он принял решение. И считал его верным. Болезненным, тяжелым, но верным. Возможно, виной был его собственный кошмар, кто знает? Он никогда не видел того, что у него внутри. Или не помнил, чтобы видел. Но кто-то же должен был взять ответственность за этот выбор, разве нет? Если стоять на месте, не заблудишься. Это правда.
Но если стоять на месте, ты так никуда и не придешь, Дэн Кармайкл.
Снова согнув руки в локтях, он резко выпрямил их, посылая импульс двери.
Следующего удара она не выдержала.
Смявшись окончательно, подобно фантику от шоколадки, она сдалась, покорившись воле Дэна, и грудой исковерканного металла повисла на остатках собственных запоров, не в силах далее сдерживать тот невыразимый ужас, который таился...
— Ну наконец-то, — сказала Анастейша Сторм.