– Конечно спит. Уже поздно. Ты не ответила. Тебе приходилось расшибать нос о свои обручи?
– Множество раз. Я жила с холостым дядюшкой. Мне приходилось всему учиться методом проб и ошибок, преимущественно ошибок. Однажды я поставила синяк под глазом.
Люси принялась смеяться и не могла остановиться несколько минут. Смех был заразителен. У Пинкни уже болели бока, но он никак не мог остановиться.
– Шшш… – сказала Люси, но, в свою очередь, поддалась его порыву и вновь беспомощно расхохоталась. Когда они наконец умолкли, оба ослабели от смеха.
– Господи, – стонал Пинкни, – мне уже больно. Давно я так не смеялся!
– Я тоже. У меня даже слезы потекли. Что за наказание! – Вдруг Люси сделала долгий, протяжный вдох. – О-о… – изумленно выдохнула она.
На горизонте всходил невероятно огромный оранжево-красный шар луны. Казалось, рука невидимого великана запустила его в небо. Почти не веря своим глазам, Люси и Пинкни наблюдали, как он поднимается все выше, превращаясь в золотой диск и затмевая ярко блестевшие звезды.
– Я никогда раньше не видела, как встает луна, – прошептала Люси. – И не знала ничего прекраснее.
– Я тоже, – тихо сказал Пинкни. – Мне доводилось видеть, как всходит луна, но не над океаном. Это потрясающе.
Они вновь замолчали, наблюдая, как золотой свет становится желтым и, по мере подъема луны, белым. Казалось, вода под ним становится гладкой. Прибой сделался низким, ленивым, темным, с узким краем бледной кружевной пены. По спокойной глади океана – от мерцающего песка до самого горизонта – протянулась серебряная дорожка.
– Кажется, по ней можно пройти, – сказала Люси. – Интересно, куда она ведет?
– Я только что подумал об этом.
– Я знаю.
Зыбкое молчание надолго объяло их. Спустя несколько минут Пинкни взглянул на Люси. Слезинки на ее щеках мерцали в бледном, сверхъестественном свечении. Пинкни взял ее за руку:
– Люси…
– Тссс… Я знаю. Я всегда знаю, о чем ты думаешь.
– Ты знаешь, что я тебя люблю?
– Да.
– Но я сам только что это понял.
Люси слегка улыбнулась.
– Ты узнала прежде, чем я?
– Тссс…
Она положила ладонь на его руку. Повернув голову, Люси встретила удивленный взгляд Пинкни:
– Это одна из самых загадочных вещей. Мне передаются твои чувства и мысли. Не всегда, конечно. Только в самых важных случаях. Вот сейчас ты опасаешься, что ведешь себя очень глупо. Нет, это не так. Я даже не представляла, что могу быть так счастлива. Милый Пинни, я люблю тебя вот уже пять лет. Да, сегодня ровно пять лет. Это удивительно.
– Когда же это случилось? Не понимаю.
– Когда ты рассказал мне про эогиппуса. Это ранило мне душу.
Пинкни наклонился и поцеловал ей руку. Она была худой и загрубевшей, сердце Пинкни сжалось от боли.
– Что нам делать? – спросил он, предчувствуя, что услышит в ответ.
– Мы ничего не можем поделать, – сказала Люси, коснувшись его волос, и поцеловала его склоненную голову. – Как часто мне этого хотелось. Ах, Пинкни, разве этого мало – знать и понимать, что другой чувствует то же? Теперь я могу этим жить и чувствовать себя богатой.
Подняв голову, он взглянул в ее молящие глаза.
– Да, конечно, – подтвердил он.
Пинкни уехал до рассвета. Записку от него Люси нашла в своей шкатулке: «Вынужден ехать с первым паромом. Дежурство начинается в шесть. Не знаю, когда вернусь, но постараюсь как можно скорей. Твой П.».
Люси сжала записку в руке. Понимание того, насколько иной станет теперь жизнь, заставило ее почувствовать слабость. В любой беседе, при каждом замечании надо держаться настороже: все будет полно двойного смысла и потому опасно. Необходимо научиться притворяться. Люси почувствовала горечь во рту. Но ведь он любит ее. Это сознание дороже всего на свете. Ей не надо ни объяснений, ни любовных писем. Изорвав записку на клочки, она бросила ее в корзину для мусора. Взяв поднос с завтраком, Люси направилась к Эндрю.
Процессия растянулась почти на полмили. Во главе ехал отряд «Красных рубашек» из округа Чероу, махая знакомым, которых узнавали в толпе, обступившей дорогу. Лошади натягивали поводья и взбрыкивали, испуганные выкриками и всеобщим гамом, но всадники принуждали их идти шагом.
За отрядом кавалеристов следовал негритянский оркестр, с барабаном, украшенным алыми лентами и отполированными до блеска охотничьими рожками. За оркестром ехала начищенная, сияющая пушка. Ее везла огромная лошадь. Черные грива и хвост были заплетены в косички, завязанные красными бантами, а коричневая попона вылизана до зеркального сияния. Пушку сопровождала почетная стража «Красных рубашек»; пуговицы, ремни, крупы лошадей лучились. Стража была разбита на два отряда. Между ними на высоком белом коне ехал сам генерал, он махал толпе шляпой, и волосы его развевались на ветру, как гривы лошадей. Он был в серой униформе – той самой, в которой боролся за Южную Каролину, где, трижды раненный, в сражении под Геттисбергом продолжал возглавлять кавалерийскую атаку.
Процессия, промаршировав круг пыльной площади в центре Чероу, направилась к возвышению, возведенному посередине. Оно было украшено полотнищами красных флагов. На возвышении, покрытая черным траурным полотном, согнулась под тяжестью отполированных черных цепей какая-то фигура. У ног фигуры, четырежды повторенная и обращенная на все стороны света, была надпись: «Южная Каролина».
Уэйд Хэмптон перекинул ногу через седло и ступил прямо на помост. Он медленно приблизился к загадочной фигуре. Едва он подошел, цепи соскользнули на пол, «Южная Каролина» выпрямилась, сбросила черный покров, и все увидели юную девушку в ослепительно белом одеянии хористки. Пушка выстрелила, и толпа пришла в неистовство. Южная Каролина стала свободной.
– Срабатывает безотказно, – бросил Стюарт в сторону одним уголком рта. Глаза его были устремлены прямо вперед.
– Похоже, что так. – Алекс подавил зевок. – Я думал, предстоит драка, а не торжественные речи. Но если генерал в силах это вытерпеть, что говорить о нас. Взгляни на него – свеж, как маргаритка. И это после очередного из каждодневных представлений, которые происходят вот уже три недели.
– А еще два месяца впереди. Но в Южной Каролине не так уж много городов.
– Я того же мнения. Но Чарлстон и Колумбию он оставил напоследок. На каждый из этих городов отведено по два дня.
– Крики приветствия… Сделаем вид, что слушаем. Глава демократов Чероу сейчас произнесет хвалебную речь в нашу честь.
Джулия Эшли гостила на острове в первую неделю сентября. Поначалу, узнав, что там будут Энсоны, она отказалась приехать, но Пинкни навестил ее в Барони и уговорил посетить их летний дом. Она никогда не уставала, но племянник знал, что тетушке уже около шестидесяти, а ежедневные выезды на плантацию тяжелы в летний зной.
Джулия не купалась, но гуляла вдоль берега дважды в день, держа над головой огромный зонтик из черного шелка, напоминающий грозовое облако. Как всегда, Джулия выглядела представительно. Бывая в доме, она критиковала осанку Лиззи, шумливость Эндрю-младшего и стряпню Клары. Она сохраняла ледяную вежливость с Эндрю и надменно принимала услужливость Люси. Она на всех нагоняла скуку.
Бедного Джона Купера Джулия запугала до заикания своими дотошными расспросами о занятиях в университете и гуманистическими рассуждениями о теологии. Но он упорно продолжал приходить дважды в день, так как обязался приглядывать во время утренних и вечерних купаний за Эндрю-младшим и, кроме того, изнемогал от любви к Лиззи. Ее чарующее обхождение вселило в юношу новые надежды и мечты. Но сегодня Лиззи гостила у Каролины, и он попался в когти тетушки Джулии.
– Мартин Лютер был вольнодумцем, – с наслаждением заявила Джулия.
Джон отчаянно пытался припомнить, что они учили о Лютере, но тут на веранду вбежала Эстелл. Люси оторвалась от шитья.
– Простите, мисс Люси, пришел какой-то военный, спрашивает мистера Купера.
Джон вскочил на ноги, он побледнел, несмотря на загар. Его всегда тревожили непредвиденные события.
– Я выйду с тобой, Джон, – сказала Люси.