Часы на церкви пробили час. В палисаднике Мадфог-Холла надтреснутая труба испустила хриплую фиоритуру, как будто в нее случайно кашлянул астматик; ворота распахнулись, и появился джентльмен на кауром боевом коне, долженствовавший изображать герольда, но скорее похожий на карточного валета верхом. Это был один из тех циркачей, которые к осени всегда съезжаются в Мадфог; Николас Талрамбл нанял его специально для процессии. Конь взмахивал хвостом, вставал на дыбы и бил по воздуху передними копытами так, что покорил бы сердце любой благоразумной толпы. Но мадфогская толпа никогда не отличалась благоразумием в прошлом и вряд ли приобретет его в будущем. Вместо того чтобы кликами восторга разорвать в клочья самый туман, что ей, бесспорно, следовало бы сделать и чего, собственно, и ожидал от нее Николас Талрамбл, она, едва узнав герольда, принялась ворчать, выражая ничем не оправданное неудовольствие только оттого, что он едет верхом, как все обыкновенные люди. Если бы он выехал, стоя на голове, прыгая через обруч, проскакивая сквозь горящий барабан или хотя бы стоя на одной ноге и держа другую во рту, зрители, быть может, нашли бы для него слова одобрения, но чтобы циркач сидел в седле как следует, сунув ноги в стремена,— это переходило все границы. Герольд потерпел решительный провал и, гарцуя на своем скакуне, бесславно удалился под свист толпы.
Появилась процессия. К сожалению, мы вряд ли сможем сказать, сколько именно статистов в полосатых куртках и бархатных беретах шествовало в ней, изображая лондонских лодочников, или сколько именно неуклюжих имитаций пеших лакеев бежало по сторонам, или сколько именно знамен из-за сырости воздуха не желало развертываться, чтобы показать написанные на них девизы; еще менее мы склонны рассказывать, как музыканты, игравшие на духовых инструментах, устремив глаза в небо (мы имеем в виду туман), в артистическом экстазе шагали по лужам и слякоти, забрызгивая пудреные парики вышеупомянутых лакеев грязью, придававшей им вид оригинальный, хотя и не совсем привлекательный; или как шарманщик включил не тот регистр и играл один марш, а оркестр — другой; или как лошади, более привыкшие к арене цирка, чем к улицам, то и дело останавливались и начинали танцевать, вместо того чтобы, играя под своими всадниками, весело бежать вперед,— обо всем этом можно было бы рассказать к вящей нашей пользе и славе, но мы тем не менее воздержимся.
Ах! Какое прекрасное и величественное зрелище являл собой муниципалитет, восседавший в каретах со стеклами — все расходы по их найму взял на себя Николас Талрамбл,— словно похоронный кортеж, снявший траур; как приятно было наблюдать за усилиями членов муниципалитета принять торжественный и важный вид, когда вслед за ними в коляске с высоким форейтором выкатил сам Николас Талрамбл, по правую руку которого сидел заменявший капеллана мистер Дженнингс, а по левую — статист, при помощи старой гвардейской сабли изображавший меченосца; и созерцать слезы, которые текли по щекам зрителей, задыхавшихся от хохота. Это было поистине прекрасно! Как и лица миссис Талрамбл и ее сына, когда они с большим достоинством кивали из окон своей кареты всем забрызганным грязью физиономиям, ухмылявшимся вокруг. Но даже и об этом мы не станем рассказывать. Наша задача — описать неожиданную остановку процессии, когда вновь загремела труба, после чего и вследствие чего взгляды всех присутствующих обратились к воротам Мадфог-Холла в предвкушении новых чудес.
— Теперь они смеяться не будут, мистер Дженнингс,— сказал Николас Талрамбл.
— Думаю, что нет, сэр,— сказал мистер Дженнингс.
— Поглядите, как они заинтересовались,— сказал мистер Талрамбл.— Ага! Настал наш черед посмеяться, а, мистер Дженнингс?
— Вне всяких сомнений, сэр,— ответил мистер Дженнингс, и приятно взволнованный мэр выпрямился во весь рост и начал знаками выражать свое удовольствие ехавшей позади супруге.
Пока происходило все вышеописанное, Нэд Туиггер отправился на кухню Мадфог-Холла, дабы слуги могли частным образом полюбоваться диковинкой, которая должна была ошеломить город; лакей был так обходителен, горничная так мила, а кухарка так сердечна, что он не устоял перед приглашением первого присесть и чего-нибудь выпить — за успех хозяина.
И вот Нэд Туиггер в своем медном обмундировании присел на кухонный стол и выпил преподнесенный ему обходительным лакеем и оплаченный ничего не подозревавшим Николасом стакан чего-то крепкого за здоровье мэра и его процессии; и едва Нэд, чтобы заняться чем-то крепким, положил свой шлем на стол, как обходительный лакей нахлобучил его на собственную голову к безмерному и неописуемому восторгу кухарки и горничной. Обходительный лакей шутил с Нэдом, а Нэд галантно ухаживал то за горничной, то за кухаркой. Все чувствовали себя очень свободно и весело; и бутылка с чем-то крепким то и дело ходила вкруговую.