Да, это было достаточно скверно — сказал мистер Банг и шагнул к двери, словно давая понять, что рассказ его почти окончен.— Это было достаточно скверно, но в другом доме, где мне пришлось дежурить, я видел одну леди, и ее тихое горе,— вы понимаете, что я хочу сказать, сэр,— растрогало меня куда больше. Неважно, где именно находился этот дом; я бы, пожалуй, даже предпочел, не называть адреса, но дело было того же порядка.
Фиксем и я пришли туда, как обычно,— за квартиру год как не плачено; дверь отворила маленькая служанка, и нас ввели в гостиную, где было трое или четверо хорошеньких детишек, чистеньких, но очень уж скромно убранных, как, впрочем, и самая комната. «Банг,— сказал мне Фиксем вполголоса,— мне кое-что известно про это семейство, и мое мнение — ничего у нас здесь не выйдет».— «Вы думаете, им нечем заплатить?» — спросил я в тревоге — очень уж мне эти детишки понравились. Фиксем покачал головой и только хотел ответить, как дверь отворилась и вошла леди — в лице ни кровинки, одни глаза красные, видно пролила немало слез. Вошла она твердым шагом, впору мне самому так входить в комнату, плотно прикрыла за собою дверь и села, а лицо совсем спокойное, точно каменное. «Что такое, господа,— спрашивает, и голос ни чуточки не дрожит, просто на удивление,— неужели арест имущества?» — «Именно так, сударыня,— отвечает Фиксем. Леди посмотрела на него все так же спокойно, будто и не поняла его слов.— «Именно так, сударыня,— повторил Фиксем,— вот, сударыня, пожалуйте вам ордерок»,— и протягивает ей бумагу так учтиво, словно это газета, которую он обещал по прочтении передать джентльмену за соседним столиком.
У леди задрожали губы, когда она брала бумагу. Она глянула на нее, и Фиксем начал было объяснять ей что к чему, но я-то видел, что она, бедняжка, и не читает вовсе. «О господи!» — говорит она вдруг и, ударившись в слезы, роняет ордер и закрывает лицо руками.— О господи! Что же с нами будет?» Тут в.комнату вошла девушка лет девятнадцати,— она, должно быть, все время слушала за дверью. На руках у нее был маленький мальчик, и она, ни слова не говоря, посадила его к матери на колени, а та прижала несчастного крошку к груди и заплакала над ним так, что даже старый Фиксем надел свои синие очки, чтобы скрыть две слезы, которые поползли у него по грязным щекам. «Дорогая мама,— говорит девушка,— вы же до сих пор держались так стойко. Ради всех нас, говорит, ради папы, прошу вас, не падайте духом».— «Нет, нет, конечно,— говорит леди, торопливо утирая слезы,— как это глупо с моей стороны, но мне уже лучше, гораздо лучше». И она заставила себя встать, ходила с нами из комнаты в комнату, пока мы составляли опись, сама открывала все ящики, разобрала детскую одежку, чтобы облегчить нам работу; и все это так спокойно и невозмутимо, будто ничего и не случилось, только словно бы очень спешила. Когда мы опять спустились в гостиную, она помялась немножко, а потом говорит: «Господа, говорит, я перед вами виновата и боюсь, как бы у вас из-за этого не было неприятностей. Я от вас утаила единственную драгоценность, которая у меня осталась,— вот она.— И кладет на стол миниатюру в золотой рамочке.— Это, говорит, портрет моего покойного отца. Не думала я, что буду когда-нибудь благодарить бога за смерть того, с кого эта миниатюра писана, а теперь благодарю, и уже сколько лет, денно и нощно. Возьмите ее, сэр, говорит. Это лицо никогда не отвращалось от меня в болезни или в горе, и трудно мне, трудно отвратиться от него сейчас, когда, видит бог, того и другого ниспослано мне с избытком». Я слова не мог вымолвить, только поднял голову от бумаги, в которую вносил все по описи, и посмотрел на Фиксема; тот кивнул мне многозначительно, и я перечеркнул буквы М-и-н-и, которые уже успел написать, и оставил миниатюру на столе.