— Менестрель!
Род поднял голову. Это заговорил Ансельм.
На лице молодого человека застыла такая кислая мина, что оно, казалось, вот-вот должно было свернуться в трубочку.
— Ты знаешь какую-нибудь песню о парне, которого женщина выставила на посмешище, а он оказался настолько глуп, что до сих пор любит ее?
— Прекрати! — рявкнул Логайр, но прежде, чем Ансельм успел ответить, встрял Род:
— Есть много песен, милорд, о мужчинах, продолжающих любить женщин, которые выставили их дураками, и во всех них дамы в конце концов возвращаются к своим обожателям.
— Возвращаются! — фыркнул Ансельм. — Да, она вернет его... чтобы с позором вздернуть на воротах своего замка!
Старик Логайр вскочил на ноги и взревел:
— Довольно клеветы!
— Клеветы?! — Кресло Ансельма опрокинулось, когда тот поднялся вслед за отцом. — А разве она не облила помоями доброе имя Логайров, причем уже дважды, и не собирается делать это и впредь?
— Нет! — грохнул он кулаком по столу, окидывая взглядом лица лордов. — Эта подлая девка должна усвоить, что ей не дадут безнаказанно топтать честь пэров! Мы должны сбросить Катарину с престола и, тем самым, раз и навсегда поставить ее на место!
Лицо герцога побагровело, с его уст готов был сорваться упрек, но прежде, чем он вымолвил хоть слово. Род тихо пробормотал:
— Нет, милорд, не так круто. Не свергать, а призвать к порядку.
Он попал под перекрестный огонь взглядов Ансельма и Дюрера, но Логайр с радостью и облегчением ухватился за его слова.
— Да! Хоть его и не спрашивали, но речь его верна! Наша юная королева норовиста, но такова любая кобылка, пока ее не взнуздать. Она должна усвоить, что ее власть не абсолютна, и на нее найдется управа, но она — сюзерен, и ее нельзя свергать!
Ансельм издал булькающий звук, выпучив глаза и покраснев, как рак, от переполнявшей его ярости. С трудом сдерживая гнев, он прохрипел:
— Можно! А я говорю, что можно! Женщина — сюзерен? Чушь собачья! Эта трусливая надменная сука...
— Тихо! — прогремел Логайр, и даже четверо Великих Лордов съежились от неистовой мощи его голоса.
Что касается Ансельма, то тот порядком струхнул, уставившись на возвышавшегося над ним седобородого гиганта, который, казалось, вырос чуть ли не вдвое у них на глазах.
Затем медленно, с величавым, истинно королевским достоинством, которое впитывается с молоком матери, Логайр, ни на секунду не отрывая глаз от сына, вернулся на свое место.
— Отправляйся в свои покои, — приказал он холодным ровным голосом. — Мы отложим этот вопрос до военного совета, который состоится после захода солнца.
Ансельм нашел в себе силы снова задрать нос, но в данной ситуации этот жест выглядел нелепо и излишне напыщенно, и круто повернулся.
Когда он шел к двери, его взгляд упал на Рода. Ярость и унижение вскипели в нем с новой силой, и он замахнулся, чтобы отвесить менестрелю увесистую оплеуху.
— Нет! — рявкнул Логайр, и Ансельм замер.
— Этот человек сказал правду, — с расстановкой произнес герцог. — И я не позволю, чтобы с ним плохо обращались.
Ансельм посмотрел отцу в глаза, но вскоре, не выдержав, отвел взгляд. Он повернулся и вышел из комнаты, захлопнув за собой дверь.
— Менестрель! — прогремел Логайр. — Играй!
Род, погруженный в свои мысли, принялся машинально наигрывать «Старика из Тор Таппана».
Итак, сегодня ночью состоится военный совет. И ключевым вопросом, конечно, будет выбор — конституционная монархия пли воеводства, хотя об этом, скорее всего, знает лишь он да Дюрер.
Что ж, Род знал, на чьей он стороне.
Род вновь взглянул на старого герцога. Тот, сидя прямо, как струна, время от времени механически клал в рот кусочки пищи. Его губы под длинной белой бородой были сжаты в струнку, брови — слегка нахмурены, и лишь в глубинах его непроницаемых глаз таилась терзавшая старого герцога горечь. Да, Род знал, на чьей он стороне.
Они собрались в огромном зале, который вполне мог бы заменить ангар для средних размеров звездолета, если б только грамарайцы знали, что такое звездолет.
На каменном полу был выложен мозаикой герб Логайров. Вдоль стен через каждый ярд стояли большие серебряные канделябры, в которых горели факелы. В центре покрытого позолотой сводчатого потолка висела массивная серебряная люстра. Окон не было, но в них и не нуждались, поскольку уже наступила ночь.
Логайр восседал в большом украшенном резьбой кресле в дальнем конце зала. Стена за его спиной была увешана полотнищами фамильных цветов. Кресло стояло на подиуме высотой фута в четыре, так что собравшимся здесь лордам приходилось смотреть на герцога снизу вверх, Здесь собралось великое множество знати — всевозможные графы, бароны и их вассалы — рыцари, а не только двенадцать Великих Лордов. И рядом с каждым из вельмож стоял или, вернее, сгорбился узколицый костлявый человечек с жалкими клочками волос на голом черепе.
Род окинул взглядом зал и невольно присвистнул. Он и представить себе не мог, что советников так много. Тут их собралось человек пятьдесят, а может и все семьдесят.
К тому же, некоторые советники, скорее всего, выпали из поля зрения Рода, поскольку, в данный момент, он смотрел на них лишь одним глазом, да и то словно сквозь шоры.
Освещавшие зал факелы стояли в канделябрах, каждый из которых был прикручен к стене тремя массивными болтами, но в канделябре, установленном за троном Логайра, отсутствовал один из болтов, а в камне была просверлена дыра глубиной в дюйм и вытесана изнутри выемка размером с голову человека. Сейчас там находилась голова Рода, стоявшего в промозглой тьме узкого коридорчика за стеной.
Из его глазка открывался великолепный вид на макушку Логайра, а через его плечо — на всех, кто к нему обращался.
Правая рука Рода покоилась на рычаге, который при нажатии, если ржавчина не заклинила его намертво, должен был повернуть кусок стены, отворив удобную дверцу. Судя по выражению лиц сидящих перед Логайром лордов, она могла оказаться весьма кстати.
Прямо у подножия трона, между Бурбоном и Ди Медичи, стоял Ансельм. Дюрер, как всегда, сгорбился слева от Логайра. Герцог тяжело встал.
— Здесь, в этом зале, — прогремел он, — собрался весь цвет знати Грамарая, истинные правители этой страны. Он медленно обвел взглядом лица присутствующих, заглянув в глаза каждому из своих собратьев — великих Лордов. — Мы собрались, — продолжал он, — чтобы обсудить, в какой форме мы выразим королеве Катарине свое недовольство.
Герцог Бурбон опустил скрещенные на груди руки и расставил чуть пошире ноги. Этот человек с густыми бровями и окладистой нечесаной бородой сильно смахивал на огромного гризли.
Он поджал губы и крепко стиснул кулаки. Во всей его позе ощущалась некая робость и неуверенность в себе.
Герцог Бурбон пристально взглянул на Логайра.
— Нет, дорогой дядюшка, вот тут ты не прав. Мы собрались, чтобы обсудить, как нам свергнуть ту, кто пытается растоптать честь и могущество наших благородных фамилий.
Логайр напрягся, глаза его расширились от гнева.
— Нет, — прохрипел он, — у нас нет достаточных оснований...
— Основания! — выпрямился Бурбон и выпятил заросшую черной бородой челюсть. — Она обложила наши владения неслыханными налогами, тратя уйму денег на поганых крестьян; она посылает к нам каждый месяц своих судей, чтобы те выслушивали жалобы со всего поместья, а теперь она замыслила сама назначать в наши поместья попов — и у нас нет достаточных оснований? Она лишает нас наших законных прав в пределах наших собственных доменов и, более того, прилюдно оскорбляет нас, выслушивая петицию этих жалких попрошаек вперед нашей!
Ди Медичи, нагнувшись, выслушал стоящего рядом с ним тощего субъекта, потом выпрямился и, слегка улыбнувшись, произнес:
— А разве в порядке вещей, чтобы монарх выслушивал петиции крестьян в своем Главном Зале?
— Нет! — проревел Бурбон. — Но теперь наш добрый монарх ставит всякий сброд выше нас! И это, мой досточтимый герцог, лишь самые гнусные и жестокие нарушения обычаев нашей страны. А ведь она совсем еще дитя! Что же она натворит, милорд, когда подрастет?