Он нашел еще один стог сена как раз за следующей изгородью. Род припарковался в тени, разнуздал Векса, который для поддержания вида принялся щипать сено. Род снова влез на коня, прыгнул на верхушку стога и с блаженным вздохом повалился в мягкое душистое сено. Острый запах недавно скошенного сена наполнил его голову, возвращая его в детство на поле у отцовского поместья, во время сенокоса — настоящий Эдем, без всяких там мягких половозрелых проблем, бегающих кругом и вносящих беспорядок, только роботы…
Он наблюдал за проплывающими по бирюзовому небу облаками и не заметил, как задремал.
Род резко проснулся и остался совершенно неподвижен, гадая, что же его разбудило. Он пробежал по каталогу ощущений, способных включить будильник, зазвонивший у него в голове.
Поблизости кто-то был.
Его глаза резко распахнулись, каждый мускул тела напрягся для схватки.
Но оказалось, что глядит он в лиф с низким вырезом.
Он оторвал взгляд от этого приятного пасторального зрелища — задача, требовавшая немалой силы воли — и увидел глядевшие на него два больших зеленых, как море, глаза.
Они были влажные, с длинными ресницами, и выглядели обеспокоенными.
Сфокусировалось и их окружение: изогнутые брови, усыпанный веснушками курносый нос, очень широкий рот с полными красными губами — все это на округлом лице, обрамленном развевающимися волосами.
Полные губы были надуты, а глаза встревожены.
Род улыбнулся, зевнул и потянулся.
— Доброе утро.
Надутые губы расслабились в полуулыбке.
— Доброе утро, прекрасный джентльмен.
Она сидела рядом с ним, оперевшись на одну руку и глядя ему в глаза.
— Почему вы спите здесь один, сэр, когда рядом женщина только и ждет вашего слова?
Ощущение было такое, словно кто-то только что влил горькую настойку в кровеносную систему Рода, дрожь, и не совсем приятная, затопила его.
Он улыбнулся, пытаясь сделать улыбку теплой.
— Спасибо, девушка, но я сегодня не чувствую себя игривым.
Она улыбнулась, но между бровей у нее все еще заметна была суровость.
— Благодарю вас за доброту, сэр, но я едва ли могу поверить вашим словам.
— Почему? — нахмурился Род. — Неужели для мужчины так уж невозможно не желать порезвиться?
Девушка издала одинокий смешок.
— О, такое может быть, милорд, но вряд ли вероятно. Даже с крестьянином вряд ли, и еще меньше с лордом.
— Я не лорд.
— Тогда дворянин. Им уж ты наверняка являешься. И значит, наверняка не будешь страдать отсутствием интереса.
— Вот как? — поднял бровь Род. — Почему?
Она печально улыбнулась.
— Но, милорд, крестьянин же может страшиться вынужденного брака, но лорд — никогда.
Род снова нахмурился и изучил лицо девушки. Он думал так, что она была ненамного моложе его, около двадцати девяти или тридцати. А для крестьянской девушки в такого рода обществе быть до тридцати лет незамужем…
Он выбросил руку.
— Подойди сюда, девушка.
На миг в глазах девушки зажглась надежда, но она быстро растаяла, сменившись смирением. Она со вздохом упала в сено рядом с ним, перекатилась на бок и положила голову ему на плечо.
Надежда, думал Род, очень даже осознавая прижавшиеся к его боку груди и бедра. Надежда быть измятой и выброшенной прочь.
Он содрогнулся, и девушка озабоченно подняла голову.
— Замерз, милорд?
Он повернулся к ней и улыбнулся, неожиданная волна благодарности и нежности комом встала в горле. Он крепче прижал ее к себе, закрыв глаза, чтобы полнее ощутить прикосновения ее тела к своему. Голову его наполнил аромат, не розового масла или сирени, а просто солено-сладкий запах женщины.
Из него вытекала внутренняя боль, понял он с легким удивлением, боль, о существовании которой он не знал, пока она не стала покидать его.
Она прильнула к нему, стиснув в кулачках ткань его камзола и уткнувшись щекой ему в шею.
Затем, постепенно, он стал расслабляться, высвободив свои объятия. Он лежал совершенно неподвижно, давая своему фокусу медленно расшириться, снова открыть его для окружающего мира, он смутно услышал вдали птичье пение и шепот ветра по кустам и деревьям. Где-то рядом с его головой стрекотал в сене кузнечик.
Ее объятия освободились одновременно с его, ее руки и голова лежали теперь на нем свинцовой тяжестью.
Он не открывал глаз, солнце давило ему на веки, он лежал в алом свете, «видя» мир ушами.
Раздался шорох, и ее тело отодвинулось, поднявшись от него, теперь она сидела. Должно быть, она смотрит на него, в глазах боль, нижняя губа дрожит, по щеке крадется слеза.
Его захлестнула жалость, жалость к ней, гнев на себя, не ее это вина, что ему хотелось сейчас всего лишь покоя, а не романа.
Он открыл глаза, перекатившись на бок, и хмуро поглядел на нее. Но не было никакой боли в ее глазах — только серьезное глубокое приятие и озабоченность.
Она поднесла кончики пальцев к его щеке, робко, едва касаясь его кожи. Он поймал ее руку, приложил ладонь к челюсти и был изумлен, какой маленькой оказалась ее рука в его собственной.
Он закрыл глаза, еще крепче сжав ее руку.
Голос ее был низким и очень нежным.
— Милорд, используй меня, как тебе угодно. Большего я не прошу.
Большего я не прошу…Любовь, она должна получить любовь хотя бы только на минутку, даже если следом за ней тут же придет расставание, даже если, оглядываясь назад, она должна будет понять, что это было вожделение, а не любовь. Даже если это принесет только печаль и боль, она должна получить любовь.
Он посмотрел ей в глаза, в них стояли слезы.
Он снова закрыл глаза и перед ним возникло лицо Катарины, а рядом с ним лицо Туана. Часть его оставалась в стороне, поодаль, и созерцала эти лица, она отмечала, как хорошо они выглядели вместе, прекрасная принцесса и доблестный юный рыцарь.
Затем рядом с Туаном появилось его собственное лицо, и СРАВНИ прошептала отстраненная часть его. СРАВНИ.
Руки Рода стиснулись, и он услышал, как крестьянская девушка издала легкий вскрик от внезапной боли.
Он выпустил ее руку и посмотрел на нее, и лицо Катарины всплыло рядом с ее лицом.
Он смотрел на них обеих, одну — склонную использовать его, другую — склонную быть использованной им, и неожиданно в его груди вспыхнул душный гнев, гнев на Катарину, и ее уверенность в своей правоте, и ее решимость согнуть весь мир перед своей волей, и на эту крестьянскую девушку за ее немое приятие и глубокое смирение, за глубину ее тепла и нежности.
Душившая его петля гнева сжималась все туже и туже — гнева на себя за зверя в себе самом, когда его пальцы впились в ее плечи и он притянул ее на сено. Она охнула от боли, тихо плача, пока его губы не прильнули к ее, давя, кусая и сокрушая, его пальцы сжали концы ее челюстей, вынуждая ее рот открыться, и его язык с силой вонзился под ее язык. Его рука ощупывала ее тело, пальцы глубоко вонзились в плоть, все ниже и ниже, отмечая и пытая.
Затем ее ногти впились в его спину, когда все ее тело сплелось узлом в едином спазме боли. Потом она высвободилась, и ее грудь тяжело поднималась и опускалась под ним в одном огромном рыдании.
Половина его гнева испарилась в ничто, другая половина повернулась кругом и пронзила его, проткнув в нем что-то, высвободившее прилив раскаяния.
Он перекатился на бок, сняв с нее свой груз. Губы его стали вдруг нежными и теплыми, руки его стали мягкими, медленно и утешающе ласкающими.
Она втянула в себя воздух, тело ее снова напряглось. Дурак,насмешливо бросил голос внутри него. Дурак! Ты же только еще больше обижаешь ее!
Готовый со стыдом отвернуться от нее, он посмотрел ей в глаза… и увидел горящую там обнаженную страсть, умолявшую и требовавшую, затягивавшую его в мощный водоворот, бушующий в нем. Губы ее раскрылись, влажные, нежные и теплые, притягивающие и податливые, увлекающие его вниз и вниз в слепые, залитые светом глубины, где не было ни зрения, ни слуха, а только осязание на осязании.
Род приподнялся на локте и посмотрел на лежавшую рядом с ним обнаженную девушку с одним лишь его плащом в качестве довольно неадекватного покрывала. Он обрисовывал ее контуры, и глаза Рода блуждали по ним, упиваясь ее видом, фиксируя в уме каждую черту ее тела. Это была картина, которую он не хотел утратить.