Он принялся мягко и очень нежно ласкать ее. Она улыбнулась, пробормотала что-то неразборчивое и позволила своей голове перекатиться набок.
Затем ее глаза снова открылись, она искоса посмотрела на него, губы у нее были тяжелыми и томными.
— У тебя изумрудные глаза, — прошептал Род.
Она роскошно потянулась с чуть заметной улыбкой, обвила руками его шею и притянула к себе, целуя его медленно, почти сонно, и долго.
Род посмотрел ей в глаза, чувствуя себя крайне удовлетворенным и очень даже в мире со всем миром. Черт, да мир мог хоть повеситься!
Он снова приподнялся, глядя на нее, затем медленно отвел глаза и осмотрелся вокруг: на выгнувшуюся над головой голубизну неба… на горку одежды по обеим сторонам.
Он снова опустил взгляд, теперь перед лицом у него не было ничего, кроме нее, и слегка удивленный, он обнаружил, что ему понравилось такое положение. Покой внутри него был огромным, он чувствовал, что был цельным, совершенно довольным всем миром, жизнью, в единстве с ними и с богом, и в особенности с ней.
Он дал своей руке задержаться на прикрытой плащом поверхности ее груди. Она закрыла глаза, что-то бормоча, затем, когда его рука застыла, снова посмотрела на него. Ее улыбка растаяла, в глаза ее закралась озабоченность.
Она начала было что-то говорить, но остановилась и сказала вместо этого почти тревожно:
— Тебе хорошо, милорд?
Он улыбнулся с очень серьезными глазами, затем закрыл их и медленно кивнул.
— Да. Мне очень хорошо.
Он нагнулся, снова поцеловал ее, медленно, почти осторожно, затем приподнялся.
— Да, мне хорошо. Удивительно хорошо, куда лучше, чем когда-либо бывало.
Лицо ее снова ненадолго осветилось улыбкой, затем она отвела взгляд, посмотрела на свое тело, потом снова на него взглядом, тронутым страхом.
Он стиснул ее в объятиях и перекатился на спину. На миг ее тело напряглось, а потом расслабилось, она издала легкий вскрик — полурыданье-полувздох — и застыла, уткнувшись лицом в его плечо.
Он оглядел разметавшиеся по его груди ее золотистые волосы, лениво улыбнулся и позволил своим глазам незаметно закрыться.
— Род, — прошептал у него за ухом голос Векса, и мир нахлынул снова.
Род напрягся и щелкнул зубами, давая понять, что слышал.
— Большой Том снова одет и идет к твоему стогу.
Род резко выпрямился, прищурился на солнце, оно было почти в зените. Время и расстояние снова принялись донимать его.
— Ну, вернемся в мир живых, — проворчал он и потянулся за одеждой.
— Милорд?
Она печально улыбнулась, но глаза ее были напряжены от боли — боли, растаявшей в покорности и смирении прямо у него на глазах.
— Память об этих мгновениях будет дорога для меня, милорд, — прошептала она, прижимая палец к груди и расширяя глаза.
Это была обреченная мольба о разуверении, которого он по-честному не мог дать, потому что никогда больше не увидит ее.
Тут до него дошло, что она ожидала отказа от всякого разуверения, ожидала, что ее выбранят за дерзость предполагать, что она чего-то стоит, что она стоила благодарности.
Она знала, что мольба принесет ей боль, и все же молила, потому что женщина живет любовью, а это была женщина тридцати лет в стране, где девушки выходили замуж в пятнадцать.
Она уже смирилась, что в ее жизни не будет никакой продолжительной любви. Она должна была существовать на те немногие крохи, которые могла собрать.
Сердце его потянулось к ней, подтолкнутое в какой-то степени уколом самоупрека.
Поэтому, конечно, он сказал ей ложь такого сорта, какую мужчины говорят женщинам только для того, чтобы утешить их, а позже понять, что это была правда.
Он поцеловал ее и сказал:
— Это была не жизнь, девушка, это было то, для чего живут.
А потом, когда он сел на коня и обернулся посмотреть на нее, в то время как Большой Том весело махал своей девахе, Род снова заглянул ей в глаза и увидел отчаяние, оттенок страха перед его отъездом, безмолвную неистовую мольбу о клочке надежды.
Клочка, говорил Том, будет слишком много, но Род, вероятно, никогда больше не увидит этой девушки. Даже не искру надежды, только отблеск, какой от этого может быть вред?
— Скажи мне, как твое имя, девушка?
Только искорка, но она вспыхнула в ее глазах пожаром.
— Меня зовут Гвендайлон, милорд.
И когда они свернули за поворот дороги и девушка скрылась из вида за холмом позади них, Том вздохнул:
— Ты сделал слишком много, мастер. Теперь тебе никогда от нее не избавиться.
Одно можно было сказать в пользу любовных игр в сене: они достаточно истощили жизненные силы Большого Тома, чтобы он больше не пел. Разумеется, он все еще насвистывал под нос, но он скакал достаточно далеко впереди, чтобы Род не мог его слышать.
Род ехал молча, неспособный выкинуть из памяти пламенные волосы и изумрудные глаза. Поэтому он тихонько клял это неотвязное видение, но его отстраненному «я» казалось, что в его проклятиях чего-то недоставало: убежденности, наверное. И конечно, искренности. Эта попытка браниться была неубедительна, обвиняло его отстраненное «я».
Род был вынужден признать это. Он все еще очень сильно ощущал свое единство с мирозданием. В тот момент он не смог бы рассердиться и на своего палача… И это его беспокоило…
— Векс.
— Да, Род? — Голос, казалось, исходил изнутри его головы немного громче, чем обычно.
— Векс, я чувствую себя как-то не так.
Робот помолчал, затем спросил:
— А как ты себя чувствуешь?
Было что-то в том, как Векс это сказал… Род остро поглядел на голову псевдоконя.
— Векс, ты смеешься надо мной?
— Смеюсь?
— Да, смеешься. Ты слышал меня. Посмеиваешься себе в бороду.
— Это тело не снаряжено бородой.
— Кончай комедию и отвечай на вопрос.
С чем-то, похожим на вздох, робот сказал:
— Род, я должен тебе напомнить, что я только машина. Я не способен на эмоции… Я лишь замечаю противоречия.
— Ах вот как! — прорычал Род. — Могу я спросить, какие?
— В данный момент — противоречия между тем, чем человек является в действительности, и тем, чем он желает себя считать.
Верхняя губа Рода завернулась и прижалась к зубам.
— И чем же это я желаю себя считать?
— Ты желаешь считать себя эмоционально независимым от этой крестьянки.
— Ее имя — Гвендайлон.
— От Гвендайлон. От любой женщины, если уж на то пошло. Ты желаешь считать, что ты эмоционально независим, что больше не наслаждаешься тем, что называется «быть влюбленным».
— Любовью я очень даже наслаждаюсь, спасибо!
— Это совсем другое дело, — пробурчал робот, — чем быть влюбленным.
— Черт побери, я говорил не о занятии любовью!
— И я тоже.
Губы Рода сжались в тонкую белую полоску.
— Ты говоришь об эмоциональном опьянении. И если ты имел в виду именно это, то нет, я не влюблен. И если мой голос в этом деле что-то значит, никогда больше не влюблюсь!
— Именно в это, как я и говорил, ты и желаешь верить.
Род скрипнул зубами и подождал, пока пройдет приступ гнева.
— Итак, что есть истина относительно меня?
— Что ты влюблен.
— Черт побери, человек или влюблен или нет, и он, черт возьми, обязательно знает, что именно с ним.
— Согласен, но он может быть неготовым признаться в этом даже самому себе.
— Слушай, — отрезал Род. — Я был влюблен прежде, и я знаю, что это такое. Это… ну…
— Продолжай, — подтолкнул робот.
— Ну, это вроде как… — Род поднял голову и огляделся по сторонам. — Ты знаешь, что мир вон там существует, и знаешь, что он реален, но тебе наплевать, потому что ты наверняка знаешь, что ты — центр мира, самый важный предмет в нем.
— Ты испытывал в недавнее время подобные чувства? — спросил Векс.
— Ну… да, черт возьми. — Род дернул уголком рта.
— С Катариной?
Род уставился на затылок коня и прожег его взглядом:
— А ты откуда знаешь, черт побери? — и сузил глаза.