Меня охватило искреннее, сродни материнскому, абсолютно новое для меня желание поддержать и пожалеть этого, на первый взгляд, сильного, но в действительности легко уязвимого человека, глубоко страдающего и совсем не совпадающего с тем Юркой, кто дергал меня за косу в шестом классе, и тем, кто вчера сыпал малосольными анекдотами в девичьей компании на перемене между уроками. Я взяла его тяжелую руку и прижалась к ней щекой. Ласково скользнув пальцами, он мягко сжал мне подбородок, будто похвалил раскаявшуюся ослушницу. Попрощались своеобразно. Он с шутливой строгостью спросил:
— Что должна сказать хорошая девочка?
— Ты чародей, Юрка.
— А тебя надо за уши отодрать.
И засмеялись. Такое прощание стало ритуалом, непременно соблюдаемым при расставании.
Каждый день, хоть ненадолго, мы выходили прогуляться. Недалеко от шоссе среди высокого бурьяна Юрий обнаружил плоский валун, мы присаживались на него, если уставали ноги. Обычно Юрий приходил первым и ждал меня у нашего камня. Иногда выпадали редкие дни, когда мне удавалось вырваться из школы пораньше, и теперь уже я с нетерпением смотрела на дорогу, ожидая, когда же появится его высокая фигура. Шел он легко, плавно, будто в низком парении приближался ко мне. Я сказала ему об этом. Он усмехнулся:
— Походила бы с мое, тоже полетела бы…
Получалось как-то само собой, что после первых незначительных фраз я спрашивала: "Что сегодня?", имея в виду стихотворение, которым он порадует меня. Я с наслаждением отдавалась очарованию его голоса, очарованию стихов и видела, что и он очарован тем, что читает. А потом начинали говорить. Часто спорили на грани ссоры, но прощались примиренными. Нам обоим нравились наши разговоры и споры, которые часто затягивались, и мы, расходясь, сговаривались: "Добьем завтра". Лирические стихи и поэмы известных и неизвестных мне поэтов превращали каждый вечер в поэтический праздник. Директорские дела потеряли свой приоритет. Центр моего существования сместился на вечер, я чувствовала, что Юрий приобретает надо мной неодолимую власть, а я неудержимо теряю свою независимость. Удивительно, но это нисколько меня не пугало.
"Евгения Онегина" нам хватило на несколько вечеров. Я любила пушкинский роман и еще в школе, соревнуясь с мальчишками, выучила наизусть несколько глав, а монологи героев по школьной программе требовалось знать назубок. Я проявила смелость и вытеснила Юрия из тех глав, где говорилось о Татьяне. Он с радостью принял мое вмешательство, и чтение превратилось в драматическое действие, очень нас увлекавшее. И каждый раз происходило открытие. Совсем новый Пушкин, еле знакомый и недосягаемый. Будто с моих глаз и души сдернулась пелена, и я увидела, что подлинного Пушкина мне никогда не понять до конца, так как слаба духовно и малообразованна. Но даже то малое, что благодаря Юрию открылось в Пушкине сейчас, засверкало божественным глубинным светом, украсившим и мой внутренний мир отблесками своего сияния. Невольно, подражая Юрию, я как-то очень быстро переняла его манеру чтения и без напряжения превратилась в Татьяну, и уже не Татьяна, а я вспоминаю свой сон, разговариваю с няней и Юрием — Онегиным, пишу ему письмо, а после его отъезда рассматриваю дом, в котором он жил; выхожу замуж и остаюсь верной мужу, отвергая в страданиях запоздалые признания умирающего от любви Онегина. Юрий смотрел на меня то строго, то с мучительным вопросом, будто хотел сказать что- то важное. Впоследствии он часто вспоминал отрывки из прочитанного, но "Евгений Онегин" сделался неприкосновенным и для меня, и для него. Через годы на уроках литературы, обсуждая с учениками героев романа, я захлопывала, замуровывала душу, страшась шевельнуть святыню, оставленную Юрием.
В тот вечер, когда мы закончили читать пушкинский роман, с некоторым сожалением прошлись молча, думая каждый о своем.
— Все скромничала… Читаешь ты удивительно, — проговорил Юрий, останавливаясь и всматриваясь в мои глаза.. — Татьяна, как живая…Не любовница… Жена… Представить такую в мечтах — умрешь от счастья…А она ходит по земле и не догадывается, как она прекрасна, как нужна и близка мне… Еще в шестом классе я сердцем почувствовал, что ты — на всю жизнь. Откинусь на спинку парты и смотрю на твои дивные косы… Так бы взял их в руки… Нельзя, засмеют… Очень страдал, что не могу их потрогать… Это был знак судьбы, как сейчас понимаю… И вдруг слышу — Татьяна Павловна… Ты в директорской броне. И чудо — Тамара…Это сбило с толку, и мы потеряли целый год… Эта дурацкая выходка возле трубы… Твои слезы… Как будто кожу содрали с сердца… Видеть тебя, говорить, просто слышать твой голос — счастье… Не видеть — смерти подобно. Я не Онегин и никогда не хотел походить на него, но он сказал то, что я готов повторять каждую минуту: "Чтоб продлилась жизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я". А вечера превратились в пытку. Быть рядом и не сметь не то что поцеловать, обнять не решаюсь! Тут же оглоушишь оплеухой…. Все! Хватит! Больше не удастся меня оттолкнуть! Только попробуй, ушки оторву! — он крепко меня обнял и со счастливым вздохом прижал к себе.