Сегодня можем погулять подольше, но в тот вечер мы мало ходили. Все время провели на нашем камне. Он вполголоса пел, а я, сидя у него на коленях, слушала. "Живет моя отрада в высоком терему"… "Имел бы я златые горы"… "Очаровательные глазки"… Последнюю песню, горестное сетование девушки, обманутой любимым, он переделал на свой лад. Вместо слов: "Да, я терпела муки ада и до сих пор еще терплю, мне ненавидеть тебя надо, а я, безумная, люблю", — он пел: "Да, я терпел все муки ада и до сих пор еще терплю, мне ненавидеть тебя надо, а я, дурак, боготворю". Безысходную печаль заменил сожалением, в котором не столько горя, сколько удивления перед собственным не очень разумным поступком. Юрий превратил это сожаление в шутку, очень рассмешившую нас. Муки ада — это наши бдения над докладом, работая над которым, Юрий страдал от жгучего желания приласкать милую и невозможности выполнить это желания по ее запрету. Должен был возненавидеть притворщицу, а он, наоборот, боготворит ее. Ну, не дурак разве! Полный дурак, но, между тем, очень счастливый дурак, чем Юрий гордится.
Хотя предстоящую ночь мы снова проведем семейно, он по обычаю остановился возле калитки и подставил щеку: дескать, погладь и порадуй.
— Благородство в твоем стиле. Надеешься на мое благородство, "долгожданный мой шалопаюшка, обаятельно — смелый злодей, уцелевший на фронте журавушка, Богом посланный мне чародей?"
И снова не угодила.
— Какой я тебе журавушка?
— Самый натуральный. Длинноногий. Хлюпаешь по нашему болоту и выуживаешь нас, глупых лягушек: какую-то приласкаешь, какую-то пожалеешь и отбросишь, какую-то проглотишь вместе с лапками.
— То есть тебя?
— То есть меня…
— Дура ты, моя лебедушка. Ты слышала — лебедушка, а не лягушка! Много чести! Для лягушек, я хотел сказать! Все наоборот. Это ты меня проглотила. Десять дней, как проклятый, собачился над этой писаниной, и ничего! Доволен! Даже счастлив! И все ради того, чтобы побыть с тобой подольше, чтобы у тебя появилось больше времени посидеть со мной на камне… Перестал быть шалопаем, почувствовал, вроде крылья пробиваются….
— Брось на себя наговаривать. Выпивоха и шалопай — это не твоя суть. Это чужой налет, чужая шкура. Она зачем- то тебе понабилась, а сейчас стала мешать, вот ты и сбросил ее… Никакой метаморфозы не произошло…Ты сам нашел себя. а приписываешь мне какие — то заслуги… Понял?
— Понял и повторяю: ты спасла меня.
Своим преклонением он сотворил из меня прекрасную даму и служил мне как верный рыцарь. Наши отношения быстро перестали быть секретом для коллектива. Преданность Юрия создала надо мной ореол обретенного счастья при женской чистоте, погасив возможность каких-либо кривотолков и осуждений. Иван перенял от Юрия рыцарское отношение ко мне. В глазах коллег я вознеслась на недосягаемую прежде высоту, и мой страх перед необъяснимой властью Юрия надо мной постепенно рассеялся. Исчезло и опасение, что скоро могут нагрянуть великие беды.
В воскресенье с утра мы работали в учительской, школа попала в руки армянок, гремевших ведрами до обеда. Нам требовалось так сократить текст, чтобы уложиться в полчаса, но не нарушить при этом ни логики, ни доказательности сообщения. Редактирование лучше давалось Юрию, он им и занялся, а я переключилась на другие дела, которых накопилось много за прошедшую неделю. В конце дня вдвоем прибрали в учительской. Юрий помыл мебель и отдраил пол, а мне велел навести порядок в шкафах, в которых мы устроили кавардак, отыскивая материал для доклада. Два дня потребовалось Юрию, чтобы переписать его набело, поэтому я сдала текст с задержкой на день, но, как оказалось, сдала первой из намеченных докладчиков. Меня даже похвалили. Накануне между сменами была устроена генеральная репетиция предстоящего выступления. Наши с Юрием посиделки очень заинтриговали коллег, пришли все, слушали внимательно, с живым интересом, одобрительно переглядываясь иногда.
— Ну, как? — спросила я. — Может, что-нибудь упустили?
— Вы, ребята, молоток! — Иван Михайлович хлопнул Юрия по спине.
— Реальная заявка на диссертацию, — подвела итог Софья Натановна.
Наступил день пленума. В повестке дня три доклада, мой — последний.
Известный трафарет: доклад, вопросы по его содержанию, обсуждение. Первые два докладчика — опытные директора, мои бывшие учителя. Их сообщения прошли гладко, "на высоком идейном уровне". Зал ровно гудел, сидящие переговаривались, мало кто слушал. Когда на трибуне появилась я, гул усилился, никто не принимал всерьез недавнюю школьницу. Я поразила слушателей, сказав, что опыта по воспитанию чуткости не имею, как не имеют его и те, кто сидит в зале. Жизнь в советском обществе сама по себе воспитывает чуткость. И мы занимаемся этим на каждом шагу, но нигде и никак эту деятельность не фиксируем, потому что она идет самотеком, без всякого контроля с нашей стороны. Возьмите протоколы педсоветов и родительских собраний, анализы посещенных уроков, текстовые отчеты за полугодия и за год, справки о результатах проверки нашей работы комиссиями из района и области, и нигде вы не найдете развернутого анализа того, как мы занимаемся воспитанием чуткости. Проверки проводит и райком и, к сожалению, с теми же недостатками. И в учебных программах о чуткости ничего толком не сказано. Для примера мы проанализировали программы и учебники для второго класса. В книге по чтению, в упражнениях по грамматике, даже в сборнике задач можно обнаружить много текстов, содержание которых напрашивается на беседу о чуткости. Но в заданиях к ним внимание школьников обращается на другие аспекты. И в методической литературе, предназначенной для учителя второго класса, интересующий нас вопрос тоже почти полностью упущен. В этом можно убедиться, просмотрев соответствующие пособия за последние два года. Закончила свое выступление упоминанием о памятнике советскому солдату с немецкой девочкой на руках, как прославлению не только воинской доблести, но и великого человеколюбия и сердечной чуткости советских людей, в формировании которых огромную роль сыграла советская школа.