Магнус нахмурился.
— Как же так? Ведь у нас только два епископа — аббат в монастыре и еще один, новый, в раннимедской обители ордена Святого Видикона.
— И скорее всего ни тот, ни другой не слыхивали о том, что в этих краях у них завелся конкурент, — заметил Род. — К слову сказать, трудновато стать епископом, если в твоем подчинении нет хотя бы парочки священников, но, наверное, он и об этом позаботился.
За епископом шествовали трое псаломщиков в черных балахонах, поверх которых были надеты короткие белые рубахи. Эти наряды смутно напоминали облачения католических юношей–алтарников. Один из псаломщиков был подростком, его лицо было серьезным и скорбным. Двое других были младше — одному лет восемь, другому двенадцать, и оба они выглядели неуверенно и испуганно. За ними выхаживал священник — молодой человек в черном балахоне. Позади него шли две женщины в черных платьях и белых чепчиках. Если бы они не шагали посреди церковников, Род принял бы их за простых крестьянок, но их положение в процессии вызвало у него изумление.
За женщинами следовали люди, которые несли погребальное покрывало, а за ними — приземистый, крепкого телосложения крестьянин. Его грубо вытесанное лицо было сковано горем. И его подернутые проседью волосы, и куртка, и штаны имели вид потрепанный, вылинявший, как доски старого сарая. За ним шагали еще несколько человек — молодежь и старики, родители и дети. Все, кроме грудных младенцев, которых матери несли на руках, пели медленную и печальную песнь.
Процессия подошла к могиле. Епископ повернулся, дал знак, и гроб уложили на веревки и опустили в могилу.
— Он будет лежать здесь, этот грешник! — вскричал епископ. — Он совершил единственный грех, которому нет прощения! Когда молодой человек налагает на себя руки, ему суждено гореть в геенне огненной во веки веков! Когда душа покидает тело, слишком поздно каяться, мертвые не способны исповедаться! Мы можем только надеяться на то, что в последние мгновения своей жизни он осознал, какой тяжкий грех совершил, и успел раскаяться в содеянном. Даже в миг смерти Господь может даровать прощение!
— Славен Бог, — проговорил священник и женщины — может быть, монахини? — согласно забормотали.
— Но для того чтобы нам отворили дверь, мы должны постучать в нее! — возопил епископ. — Для обретения прощения грехов надо исповедоваться! Рануфф не сделал этого!
— Его родне от этого не легче, — проворчал Род.
— Он должен говорить то, что положено, — возразил Магнус.
— Только тогда, когда его спросят.
— Он обязан предупредить остальную свою паству о том, что такая дорога ведет в ад.
— Теперь для этого не время и не место. Для чего он это делает? Для блага прихожан или для того, чтобы утвердиться в своей власти над ними?
Магнус посмотрел на отца.
— Как же этим он может возвысить свою власть?
— Они должны поступать так, как он им велит, — объяснил Род, — а иначе они сгорят в аду.
— Рануфф умер в одиночестве, — продолжал разглагольствовать епископ, — и рядом с ним не было священника! Помолимся же о том, чтобы Господь сжалился над его душой, но пути Господни неисповедимы, и потому мы должны верить в то, что Рануфф ушел из жизни, совершив смертный грех, и потому не может быть похоронен на священной земле. Он будет покоиться здесь, рядом с диким лесом, ибо его душа одичала!
— Да будет так, — дружно проговорила толпа.
— Воистину, да будет так! — вскричал епископ. — Но отец, который взрастил Рануффа таким дерзким и нетерпеливым, непослушным и безбожным, никчемный родитель, поощрявший безмерное и богохульное недовольство своего чада, заслуживает тяжкого наказания до конца дней его!
Седой коренастый крестьянин поднял голову, посмотрел на епископа. Лицо его было каменным, взор — непроницаемым.
— На колени, несчастный! — громогласно возопил епископ, неожиданно побагровев. — Молись о том, чтобы Бог простил тебя, помиловал за то, что ты увел с пути истинного порученную твоим заботам душу!
— И это называется утешением? — возмущенно пробормотал Род.
Отец Рануффа медленно покачал головой.
— Не я увел его с пути истинного, а те, что проповедуют смирение, а сами ведут себя нагло.
— Грешник! Отступник! — взревел епископ. — Как смеешь ты так говорить о тех, кто отдает всю жизнь свою служению ближним?! Изгони дьявола, вселившегося в твою душу, и научись смирению, о котором говоришь! — Он развернулся и воззвал ко всей пастве: — Отныне никто в нашей деревне Веальдебинде не смеет разговаривать с этим человеком по имени Робле, а кто заговорит — будет объявлен грешником! Пусть все сторонятся его, пусть все от него отвернутся, дабы он не заразил своим безбожием других!
Люди зароптали, попятились, отступили подальше от отца Рануффа.
— Да живет он впредь, лишенный бесед с ближними, покуда не осознает своей греховности! — вскричал епископ. — А если он попытается заговорить с кем–то из вас, притворяйтесь глухими! Если же он попросит кого–то из вас о помощи, отвернитесь от него, как будто вы слепы! В гордыне своей от отошел от Бога…
— Да не от Бога! — зычно воскликнул крестьянин. — Ты лжешь, наглец, и сам знаешь, что лжешь!
— Заткните ему рот! — взвыл епископ, и к Робле тут же подскочил крестьянин и схватил его за руки, а другой ударил несчастного отца по губам.
— Впредь не смей раскрывать рта! — прокричал епископ и наставил на Робле указующий перст. — А посмеешь — никто не услышит твоих искусительных речей! Ступай прочь и живи так, словно ты мертв! — Он вновь обратился к пастве: — Возлюбленные мои чада, давайте вернемся к нашим повседневным трудам, и да не свернет с пути истинного в нашей деревне более ни одна душа, как то сделал Рануфф! И пусть наше милосердие проявится в том, что мы будем строги к слабым духом братьям нашим! Возвратимся же теперь в дома и на поля наши, дабы туда не ступила нога дьявола!
С этими словами епископ зашагал к деревне. Алтарники, священник и монахини поспешили следом за ним, развернулись и торопливо зашагали в ту же сторону прихожане. Никто даже не оглянулся, чтобы посмотреть на осиротевшего отца, застывшего около холмика свежей земли — всего, что осталось от его сына. Звуки песнопения затихли и смолкли вдали.
Магнус был готов что–то сказать, но Род удержал его, коснувшись его плеча. Старик остался совсем один, и некому было его утешить, кроме ветра. Робле не отрывал глаз от могилы. Вдруг он заговорил — сначала совсем тихо, потом громче:
— Вот ты и лежишь теперь тут, сынок, прямо рядом с лесом, куда ты так любил убегать. А почему ты так любил убегать? Да хотя бы для того, чтобы уйти подальше от них, чтобы не лезли они в твою жизнь со своими подглядками да приставаниями, не винили бы тебя ни в чем, не попрекали бы. Но теперь их больше нет, сынок, теперь они тебе больше не сделают больно. Их нет, вот только память твою они запятнали, как могли. Сделали из тебя пугало для детишек — вот только не подумали, что сами стали похожи на пугало. Но нету их теперь, а твоим страданиям конец. Кончены твои мучения.
Вдруг взгляд старика наполнился гневом.
— Да чтоб его повесили, его милость, епископа этого! Если это называется добротой, то уж пусть я лучше буду злой! Надо же было так запугать детишек видениями геенны огненной, да еще присобачить эти видения к законам, которые он сам и выдумал! Только и делает, что орет на детей да твердит им, что они родились порочными, что должны изгонять из себя зло, а потом принимается улыбаться и учит детей добродетелям и милосердию! Твердит им, что вера — это дар, а потом винит их в том, что никакой веры у них нету! И ничегошеньки делать нельзя, кроме того, что он велит! О, какой я был глупый, что позволил ему измываться над тобой! Надо было не слушаться твоей матери, забрать тебя да и убежать в лес! И к монахиням не надо было пускать тебя! Увел бы я тебя от них — так не успели бы они тебе вбить в голову, что ты грешник уже потому, что мужчиной родился! И не надо было мне слушать, как священник твердил тебе, что ты должен жениться и родить детей — понравится тебе девушка или нет. Надо было бежать нам с тобой в чащу леса, и пусть бы нас там сожрали волки. Уж лучше волки, чем эти шакалы в человеческом обличье, которые кормятся душами людскими! — Слезы потекли по щекам старика. — Но теперь они больше не обидят тебя, сынок, хотя только одному Богу известно, как мне худо без тебя! Отмучился ты, бедняжка! И зачем я только женился! И зачем только породил тебя!