— Надеюсь, положительный? — улыбнулся Черемных.
— Да, вероятно, так, Яков Тимофеевич… Сама я уже решила, не знаю только, как отнесется к этому Николай Георгиевич.
Багрянцева, выйдя из конторы, сделала несколько шагов и чуть не упала. Прислонилась к загородке заснеженного садика, а в глазах — цветные круги, в ушах — звон. Представилась маленькая избушка с одним оконцем, с тесным проходом между русской печью и широкой деревянной кроватью… А у стола — девочка с котенком, в углу — старинные иконы, на которых изображены сухие, как мумии, святые. И снова, как тогда, Нине Андреевне стало душно. Похолодевшими пальцами она расстегнула мягкий песцовый воротник, обнажила шею.
— Ох!
— Нина Андреевна, что с вами? — в тревоге спросил вышедший вслед за нею Черемных.
— Ничего, пройдет, — с усилием проговорила Багрянцева. — У меня, видимо, малокровие. Голова закружилась.
Вскоре после этого, в воскресный день, Моховое встречало нового начальника участка. К опустевшей квартире Ошуркова, вновь побеленной, вымытой, натопленной, подъехали две кошевы.
Яков Тимофеевич и Багрянцев не успели еще выпутаться из тулупов, как вторую кошеву, в которой ехала Нина Андреевна с детьми, обступили женщины, откинули тяжелый меховой полог и начали высаживать Соню и Риту, похожих в своих заячьих дошках на белых медвежат. Однако больше всего моховских женщин интересовала сама Багрянцева, жена начальника. Какая она из себя? Видная или так себе? Почему это ее муж, Николай Георгиевич, путался тут с кержачкой Манефой? Они косили глаза на одиноко стоящую в сторонке небольшую, худенькую, черноглазую солдатскую вдову, которая, не замечая, до дыр растеребила свои шерстяные варежки и во все глаза глядела то на Багрянцева, то на его жену. А когда Нина Андреевна скинула с себя тулуп и встала, будто оратор на трибуне, красивая, гордая — среди моховичек, словно ветер по осиннику, прошел гул:
— Ого, какая она!
— Ровно цветок луковки саранки!
— А он, мужик-то ее, позарился на какую сушенку!
— Верно, что променял было лебедя на галку.
Женщины подхватили девочек, чемоданы и повели Багрянцеву в дом, под крышу, признали своей, новой жительницей Мохового.
А после, когда разошлись с улицы все любопытные, а Черемных и Николай Георгиевич занялись делами в конторе, в новой квартире Багрянцевых плотной стеной у порога столпились моховские женщины. Они знакомились с Ниной Андреевной, с ее девочками, рассказывали о себе и своих детях.
Вечером, застенчивая и робкая, с кринкой парного молока, переступила порог жилища нового начальника Манефа. Пришла, перекрестилась, глядя в пустой угол, и сказала нараспев:
— Вот я вам принесла молочка. Попробуйте. Если поглянется, стану приносить утром и вечером. Молочко сладкое.
Нина Андреевна с благодарностью приняла кринку, перелила молоко в свою посуду и запустила руку, в сумочку с деньгами.
— Ой, нет! Мне денег не надо, — сказала Манефа, разглядывая Багрянцеву. — Это я вам принесла на пробу. Если что, так потом уже расчет будет. Кушайте на здоровьице.
Воспользовавшись приглашением, Манефа присела на табуретку, прикрыла на коленях кринку концом фартука и повела речь о девочках. Вот, дескать, у них две доченьки, ее-то постарше, так пусть сдружатся, играют вместе. Ее-то и присмотрит когда за маленькими… Потом сказала, что, если захочется капустки квашеной, огурчиков соленых или грибков, то и это у нее есть.
Нина Андреевна была рада душевному приему моховских женщин. С Манефой, еще не зная, кто она такая, Багрянцева согласилась на дружбу девочек, и о молоке, и об овощах договорилась.
А через день-два к Багрянцевой стали приходить соседки. Они без обиняков заявляли:
— И на порог не пускайте вы эту Манефу! Ишь какая, на чужих мужиков весится! Она и в молоко наколдует, чтобы присушить к себе человека.
Вначале Нину Андреевну возмутило вероломство Манефы. Как она посмела войти в их квартиру, глядеть в глаза, предлагать свои услуги, искать дружбы?
Но вскоре Нина Андреевна успокоилась. Пусть приходит Манефа, пусть носит молоко, пусть дети дружат. Пусть Манефа будет на глазах у Николая Георгиевича. Это для него явится испытанием верности семье, своему слову.
Из лесосек, погрузившихся в тишину, Николай Георгиевич возвращался последним. Кое-где по сторонам в сумерках догорали костры, разбрызгивая искры. Шел не спеша. На душе было спокойно. После переезда в Моховое в их семье воцарился мир, порядок. Все старое, неприятное казалось забытым. Николай Георгиевич чувствовал себя бодро, уверенно. Днем находился в делянках с лесорубами, потом в конторе итожил работу своего участка.