Заметив на въезде в поселок подводы с людьми, Зырянов сказал, поглядывая в окно:
— Это твои гвардейцы едут, Фетис Федорович?
— Во, во, они! — встрепенулся старик. — С флагом, они!
— И с гармонией?
— Ага, и с гармошкой! Они у меня насчет этого молодцы. На работу — с песней, на гулянье — с музыкой.
Вскоре в красный уголок ввалилась шумная ватага парней и девушек.
— Здравствуйте!
— Мы первые.
— Сотый квартал везде впереди, — раздались голоса.
— Добро пожаловать, здравствуйте, — приветствовал их Березин. — А где Серьга Ермаков?
— Он не поехал. У него что-то моторная пила зауросила. Разобрал, налаживает.
— Отложил бы.
— Ну, отложит он. Он из-за своей пилы ночей спать не будет. Она ему дороже отца-матери.
Стали собираться и новинские. Вскоре в красном уголке было тесно. Люди стояли за дверями, в коридорчиках. Послушать доклад пришли и пожилые рабочие. Даже Харитон Богданов на минутку заглянул. Увидев какого-то молоденького паренька с гармошкой за плечом, он подошел к нему, выпросил у него тальянку, ушел с нею к срубу строящегося дома, сел на чурбачок среди щеп и стружек и неуверенно начал пиликать какой-то несложный однообразный мотив песни. Играл долго, с увлечением, склонив голову набок, словно прислушиваясь, как от тоски всхлипывают лады. Солнце давно зашло, отыграла заря, пали на землю сумерки, лес насторожился, ощетинился пиками елей против сгущающейся тьмы, а Богданов все пиликал, пиликал и пиликал. Хозяину гармошки, сидевшему в сторонке, надоело ждать, он подошел к увлекшемуся музыканту и сказал:
— Дяденька, давайте гармонь. Хватит, поиграли.
Точно очнувшись, Богданов огляделся вокруг.
— Давайте, говорю, хватит, — повторил паренек. — Мне надо идти.
— Ты продай мне свою тальянку! — властно, положив ладонь на меха, сказал Богданов.
— Купите! Я себе баян достану.
— Сколько заплатить?
— Четыре сотни.
— Ладно, только денег у меня нет. Отдам после получки.
— Я ждать не могу. У меня уже есть другой покупатель, он сразу денежки выложит.
И взялся за гармонь.
Богданов отстранил его руку.
— Постой, не трожь! Раз покупаю — значит, покупаю… Придешь за деньгами послезавтра. Я вон в том доме живу, внизу, в общежитии. Фамилия моя — Богданов. Запомни — Богданов!
— Вы обманете…
— С какой стати? Сказал тебе, что я Богданов. Понятно? Я слова на ветер не кидаю.
— Где вы возьмете деньги? До получки еще далеко.
— Тебе какое дело, где я возьму деньги? Ты молокосос! Сказал, приходи послезавтра — и все… Айда, гуляй!
— Дяденька, отдайте гармошку, — сквозь слезы заговорил парень. — Меня дома заругают.
Отдавая подростку гармонь, Богданов предупредил:
— Только никуда не замотай, послезавтра принесешь ко мне и получишь деньги. Понятно?
Парень с гармошкой ушел, а Богданов, как сидел на чурке, так и остался.
Доклад в красном уголке о международном положении закончился. Пожилые люди разошлись. Парни и девчата вытащили скамейки из зала на улицу и сложили в кучу возле дома. Баянист занял свое место. Это был Иван Шевалдин, вербовщик с бакенбардами. Вместо военной гимнастерки сейчас на нем был синий добротный костюм, а ордена и медали расположились на лацкане пиджака сверху вниз. За спиной у него, как старые знакомые, стояли Лиза и Паня. Обе подружки были одеты по-праздничному, чуть подпудрены, чуть подкрашены, на обеих одинаковые темно-голубые платья.
На середину зала с высокой белокурой девушкой вышел комсорг Яков Мохов, коренастый, широкоплечий, в сером просторном костюме, с комсомольским значком и рубиновой звездочкой на лацкане пиджака. Он попросил гармониста сыграть вальс «Осенний сон».
Тот кивнул головой и заиграл.
Мохов первый закружился со своей подругой.
Лиза подошла к Зырянову. Глаза ее искрились необыкновенным блеском.
— Идемте станцуем, — сказала она запросто, подавая ему руку.