— И ты его решила заарканить?
— Ничего я не решила. Просто пожалела человека. А он вчерась откликнулся на ласку. Заплакал даже. Прижался ко мне и плачет, как маленький, как ребенок.
— Это он спьяну.
— Уж не знаю как, только всю мою грудь слезами облил.
Вернулся в хибарку Багрянцев. И пирушка началась снова.
9
Из делянки Багрянцев и Манефа вернулись поздно. Под самым потолком, беспрерывно мигая, горела электрическая лампочка. Девочка, прижав к себе котенка, спала на лавке возле стола.
Когда нужно было садиться за стол, девочку разбудили.
— Ау нас была тетя, — сказала дочурка Манефы.
— Какая тетя? — спросил Николай Георгиевич, и глаза его чуть расширились.
— Она с брезентовой сумкой, а на сумке красный крест. Я думала, фельдшерица из Чаруса. А она сказала, что врач.
Багрянцев и Саранкина переглянулись.
— Так это была твоя жена?
Голос Манефы дрогнул.
— Я же тебе говорил, что мне нужно было сразу, как она приехала, явиться к ней. Нужно было объясниться. А ты меня удержала. Теперь, я знаю, будет большая неприятность.
— А что тебе трусить? Разве тебе у меня плохо? Она не пожалела тебя. Оттолкнула. Послала исправляться в наш край. Думала, поди, тут сладко тебе будет? А ты, кабы не я, в грязи жил бы, немытый, нечесаный. Неженкам, одиночкам здесь не дом отдыха, не курорт. Говори мне спасибо, что ухаживала за тобой, как нянька. И не только денег, даже ласки мало видела от тебя. А ведь я безмужняя. Такая же сирота, как ты.
Она пододвинулась к Николаю Георгиевичу, обняла за шею, хотела притянуть к себе. Он отстранил ее руку.
— Ну, Коля!
На ее черные, смолянистые глаза навернулись слезы.
Багрянцев поглядел на нее, маленькую, худенькую. Окинул взглядом крошечную избушку. И в душе шевельнулась жалость к себе, к этой несчастной женщине. Чем она виновата, что война лишила ее мужа, любви, заставила искать свое счастье с первым встретившимся ей человеком? И ему, этому человеку, она отдавала все, страдала за него, мирилась с его неудачами.
Повернувшись к ней, резко, стремительно, он обнял ее и поцеловал в губы. Она затрепетала в его руках и тотчас же перебралась к нему на колени, припала к нему, притихла. В избушке стало слышно, как будильник, повешенный на стену, отбивает секунды да тараканы шуршат за старыми сухими выцветшими обоями. Так прошло минут пять, десять.
— Ну, Коленька, родной, пойдем баиньки, — точно после короткого сна, сладкого забытья, молвила Манефа.
Николай Георгиевич встал, ласково потрепал ее по спине.
— Ложись, Маня, спи.
— А ты?
— Мне не до сна. Я отправлюсь в Чарус. Я должен явиться туда. Я должен был давно это сделать. Нина Андреевна ждет меня. Перед нею я свинья. У меня же там дети.
— А я как?
— Ты, Маня, не знаю как.
— Пожил да бросил? И это за все мое, что я делала тебе хорошего?
— Ну чего же ты хочешь, Маня?
— Хочу, чтобы ты был со мной, чтобы стал мой навсегда.
— Но это невозможно. Как я останусь в этой избушке?
— Тебе тут тесно? Ну давай переберемся в добротный дом. Я с тобой готова хоть куда… Раздевайся-ка да ложись. Никуда ты не пойдешь. Я не хуже других. Я для тебя буду самая что ни на есть верная. Может, много вернее твоей Нины Андреевны. Ты ведь не знаешь, как она там в городе жила без тебя.
Манефа вышла во дворик, а вернувшись, стала раздеваться перед кроватью.
Багрянцев, казалось, был непреклонен. Он молча натянул на себя серый в клеточку праздничный костюм, надел такую же кепку и взялся за скобу двери.
— Пошел все-таки? — спросила Манефа.
— Да, пошел.
— Ну, иди с богом! Только к черту на рога не попади.
В сенях Николай Георгиевич долго что-то искал, чиркая спичками, выходил на крыльцо. Затем, перешагнув порог избушки, обратился к Саранкиной.
— Маня, а где же мои сапоги?
Она притворилась спящей.
Он растормошил ее и повторил свой вопрос.
— Сапоги я спрятала, — сказала Манефа. — Иди босиком.
— Но как же?
— А так же. Ведь я их тебе покупала. Пусть посмотрит твоя Нина Андреевна, какой ты есть, даже обуток своих у тебя нету. Ох ты, мужчина!
Она встала с кровати, полураздетая повисла у него на шее, и с жаром начала целовать:
— Брось-ка ты, брось дурить! Раздевайся, Давай-ка лучше выпьем по чарочке спирта. Посидим рядком да поговорим ладком. Сироты мы с тобой горькие. Держись за меня. Твоя-то подвенечная либо примет тебя такого, либо нет. А я-то тебя не брошу. Милый ты мой, разнесчастный!
Она стала расстегивать пуговицы на его пиджаке.
И он уже не сопротивлялся.