— Николай! — наконец, проговорила она, когда всадники подъехали вплотную.
Тот, словно испугавшись, замигал глазами.
— Что это у тебя в узле? — спросила она, не зная, с чего начать разговор.
— Яйца, — растерянно произнес он.
— Какие яйца? Откуда? — удивилась Нина Андреевна. И тут же вспомнила двор Манефы, ее кур возле деревянного корыта. Мелькнула страшная мысль: «Украл яйца у хозяйки, приютившей его. Ведь девочка говорила: дескать, мать прячет от дяди Коли деньги».
В душе Нины Андреевны поднялась буря. Все хорошие чувства к мужу, выношенные, выстраданные за последнее время, смялись, как ненужная бумажка.
— Ты, что же, курятник завел? — в голосе ее прозвучала ирония. — Где ты взял яйца?
— Это вот его, — кивнул он на начальника. — Ему нужно продать на базаре.
Она слезла с седла, взяла коня на поводок и пошла по направлению к Чарусу.
Багрянцев передал Ошуркову узел, скатился с крупа лошади и, смущенный, подошел к жене. Когда-то полный, здоровый, сейчас он казался маленьким, щупленьким: ноги болтались в голенищах кирзовых сапог, точно лутошки.
Он шагал рядом, не поднимая головы, машинально срывая вершинки метлики, растущей возле дороги. Ошурков обогнал их, пришпорил коня и крикнул, держа узел на вытянутой руке:
— «Лесная сказка» будет у бабушки!
— Что это за жаргонный разговор? — спросила Нина Андреевна. — Что значит «лесная сказка»?
Багрянцев робко взглянул на жену.
— Это спирт из древесной глюкозы.
— А бабушка?
— Тут есть одна старушка.
Ошурков останавливается у нее.
— Значит, приглашает пить древесный спирт у старухи?
Багрянцев ничего не ответил.
— Хорошего нашел себе товарища! — с грустью сказала Нина Андреевна. — Эх, Николай, до чего ты дошел?
Багрянцев схватил ее за руку, остановил.
— Нина, я виноват. Я понимаю, сознаю все. Не суди меня сурово!
Глаза его горели, казались безумными. Нине Андреевне стало жутко.
— Идем, идем! — сказала она, высвобождая свою руку.
— Но ты простишь меня, простишь?
— У тебя теперь вторая семья.
— Это мое несчастье, моя петля.
— Зачем же ты в петлю лез?
— Не было у меня воли. Возле тебя я чувствовал себя хорошо. Нина, даю честное слово! Поверь. Я могу еще исправиться.
— Я знаю цену твоему честному слову, Николай. Ты мне много раз обещал не брать в рот хмельного. Но это обещание забывал. Сюда ты приехал тоже исправляться. А что получилось?
— Но ты пойми меня, Нина!
Он схватил ее руку и начал целовать.
— Ладно, без этого! — сказала она, отдернув руку.
Он съежился, точно от удара.
И показался ей таким жалким, таким одиноким. Снова появилась жалость к нему.
Когда они, оставив лошадь на конном дворе, молча шли по деревянному тротуару односторонней улицы Чаруса, он тихо, покорно спросил:
— Ты прощаешь меня, Нина?
— Надо подумать, Николай! — так же тихо ответила она.
Подошли к медпункту. Остановившись у крыльца с досчатыми резными перильцами, Нина Андреевна задумалась, еще раз окинула взглядом мужа и сказала:
— Здесь я живу с девочками. Тут у меня медпункт и квартира. Через два дома — детский сад. Соня и Рита сейчас там. Они ждут меня.
— Разреши мне войти, Нина!
— Нет, Николай! Ты мог это сделать раньше. Мог зайти без спроса. А теперь нельзя.
— Но ведь я даю тебе честное слово!
— Этого мало, нужно дело.
Она вставила ключ в замочную скважину и открыла дверь.
— А мне как быть? Что делать? — растерянно спросил Николай Георгиевич.
— Решай сам. Не маленький.
И ушла.
12
В тот вечер Николая Георгиевича вызвал к себе в кабинет директор леспромхоза Черемных. На улице было уже совсем темно. Поселок спал, лишь в некоторых окнах конторы светились яркие электрические огни. В коридоре Багрянцев встретился с Ошурковым. Начальник лесоучастка только что вышел от Якова Тимофеевича: без фуражки, пунцово-красный, с вытаращенными глазами; на лбу и на висках блестели крупные капли пота.