Правда, я не уверен в этом, но на то и надежда, чтобы в неуверенности была щелочка — тайная дверца, за которой скрывается загадочная и необъяснимая уверенность, что с тобою может быть лишь то, чего не может быть. Поэтому я и думаю о любви ко мне Шурочки, словно бы пряча эти мысли за тайной дверцей. Думаю до тех пор, пока она не оборачивается, почувствовав себя неуютно от моего взгляда, и не произносит с досадой и нетерпением: «Ах, опять ты здесь! Ну, сколько тебе повторять, чтобы ты не ходил за мною!» Но и после того, как она оборачивается и произносит, я снова думаю, хотя и обещаю себе не думать, и моя тайная дверца слегка приоткрывается и поскрипывает на обманчиво теплом, налетающем внезапными пронизывающими порывами, леденящем ветру.
И вот мы купаемся в образовавшемся на месте заброшенных карьеров пруду с горчичной, глинистой, мутной водой — пруду-болотце, подернутом тиной у берегов и поросшим камышами. Купаемся, и Шурочка делает вид, будто она плавает, старательно надувая щеки и вовсю болтая ногами. Но я-то, уже выбравшийся на берег, знаю, что, не умея плавать, она просто перебирает руками по дну. Знаю, но не показываю этого и словно бы верю, словно бы не догадываюсь об ее уловке, словно бы воспринимаю всерьез ее старания и даже удивляюсь: как ты хорошо плаваешь, как у тебя замечательно получается! А поскольку я верю, то и Шурочка всерьез начинает верить и гордиться своим умением. Она считает себя замечательной плавуньей и всячески показывает, что ее мнение совершенно не зависит от моего мнения и даже если бы я не считал, она все равно считала бы.
Все это продолжается несколько минут и заканчивается самым неожиданным, смешным и грустным образом. Из-за своей уверенности и стремления показать Шурочка забывает о том, что ей нужно постоянно перебирать руками, ее руки отрываются от дна, она теряет равновесие и с головой погружается в воду. Погружается и, наглотавшись воды, с ужасом выныривает, встает на ноги (вода оказывается ей по пояс), ошарашенно смотрит вокруг себя и долго откашливается, осматривается и отплевывается. «Это из-за тебя! Ты меня хотел утопить! Дурак! Я все расскажу родителям!» — сквозь слезы выкрикивает Шурочка, совершенно не смущаясь тем, что я стою на берегу, а она — в воде и от меня до нее шагов двадцать. Как я мог ее утопить!
И хотя ее слова до обидного несправедливы, я не обижаюсь, не оправдываюсь и ничего не произношу в ответ. Я просто зачарованно смотрю на Шурочку, на ее искривленный от испуга рот, размазанные по щекам слезы и перепачканные глиной руки — перепачканные по локоть так, словно на руках у нее глиняные перчатки. Смотрю — и в меня нежно впивается мой осколочек. Я снова люблю Шурочку, хотя и знаю, что она пожалуется на меня родителям, а ее родители пожалуются моим родителям мои же родители будут долго меня отчитывать, повторяя, что баловство в воде до добра не доводит. Они даже запретят нам одним, без взрослых, ходить купаться в пруду-болотце. Я же все равно буду молчать и снова думать о Шурочке, чувствуя нежное покалывание моего осколка…
«Пребудьте!»
А вот мы возвращаемся с пруда, и в лесу нас застает гроза. Фосфорно-лиловые молнии рассекают небо, создавая на мгновение странный и нездешний полусвет, и в воздухе угадывается, улавливается привкус озона, смешанный с кислым металлическим привкусом и острым запахом ландышей… И вот на нас обрушивается ливень, мы прячемся под дубом, пританцовывая босыми ногами в теплой пузырящейся луже и от восторженного забытья и озноба прижимая локти к бокам… И вот… Впрочем, зачем я об этом рассказываю, если всего этого уже нет и в моих руках — лишь жалкая, слепленная из ноздреватого, пористого вещества фигурка! Я лежу на своем диване, опасаясь лишний раз повернуться, чтобы не отпала шаткая боковина, по горбатой крыше стучит дождь, капли падают в облупленный таз, и я не знаю, где я, — то ли в лесу, застигнутый грозой (значит, все-таки есть?), то ли у себя на чердаке. И живу ли я на самом деле, или вся моя жизнь умещается в жалкий обрывок слова: экзи… экзистен…?
Экзистен… экзи… и нет никакой жизни, а есть лишь обманчивый зеленоватый отсвет. Обманчивый, зеленоватый, зыбко мерцающий, колеблющийся, словно сотканный из зноя мираж, — неужели это и есть моя жизнь, моя любовь, моя единственная половинка?! Лишь это — неужели?! Так я спрашиваю, мучительно допытываясь у себя ответа, и когда к горлу подкатывает тошнота, именуемая экзистенциальным отвращением к жизни, меня внезапно осеняют прозрачные столпы небесного света, нездешнее голубое сияние, и слова Иисуса, приведенные четвертым евангелистом, апостолом Любви, звучат надо мною: «Как возлюбил Меня Отец, и Я возлюбил вас: пребудьте в любви Моей. Если заповеди Мои соблюдете, пребудете в любви Моей, как и Я соблюл заповеди Отца Моего и пребываю в Его любви. Сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет и радость ваша будет совершенна. Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас».