Лисса размышляла. Взгляды их встретились, и снова появилось ощущение, что они были знакомы когда-то прежде.
— Конечно, мне неспокойно, — проговорила она медленно. — Увижу ли я снова моего мальчика?
— Несомненно. Мы будем навещать вас.
— Я надеюсь, это будет хоть слабым, но утешением. Вы единственный человек, которому мне хочется рассказать о себе. Когда Адерин родился, я испытывала к нему очень странное чувство. Почему-то уже тогда я знала, что он оставит меня. Такова будет необходимость, уготованная ему Судьбой. Конечно, это были мои первые роды, и я была такой уставшей и больной, что не удивлялась уже ничему. Акушерка приложила сына к груди, и Аддо посмотрел на меня… его глаза все видели. Обычно дети прижимаются к груди, словно щенята, с закрытыми сонными глазками, ну а Адерин смотрел. Я знала, что ему ведомо таинство его появления на свет. И я подумала тогда, что он отмечен Судьбой. Вы думаете, я безумна?
— Нет. Я не сомневаюсь в том, что это очевидная истина.
Лисса вздохнула и выглянула в окно. Не переставая, шел тихий дождь.
— Травы? — спросила она наконец. — Вы только этому будете учить его?
— Не только. У нас большие планы. Скажите, что вы думаете о двеомере? Сказка, которая годится только для баллад Гверана? Или нечто более значительное?
— Нечто более значительное. — Лисса улыбнулась, сознательно повторив его слова. — Так я думаю. Если двеомер существует, то мне нельзя вставать между сыном и его Судьбой.
— Даже если вы попытаетесь, это будет суровым испытанием… для вас всех.
Кивнув, Лисса продолжала смотреть на дождь.
— Вы подождете до весны? — спросила она, в ее голосе послышалась дрожь. — Он ведь еще совсем малыш.
— Конечно, я подожду. Следующим летом мы не уедем далеко. Вы увидитесь с ним осенью.
Слезы текли по ее щекам. Невину хотелось опуститься перед ней на колени, назвать ее Бранвен и умолять о том, чтобы она простила его. Он решил, что мог бы остаться в Блайсбире, никогда не забирать от нее сына и никогда не покидать ее. Но пророческое предостережение пронзило его, словно молния. У нее ведь своя судьба, и он ничего нее мог с этим поделать.
«Что будет, если ты останешься? — сказал он сам себе. — Ты возненавидишь Гверана за то, что она снова принадлежит не тебе».
— Наверное, мне лучше уйти? — спросил он.
— Да, пожалуйста. Благодарю вас.
Невин спускался вниз по лестнице и задержался у двери, чтобы заглянуть в большой зал.
Недалеко от камина для слуг Адерин развлекался с одним из пажей. Гверан пел балладу времен Рассвета, в которой рассказывалась история о госпоже Мэйве и лорде Беноике, об их любви, попирающей супружескую верность.
Невин вновь ощутил пророческое предостережение и разыскал глазами Таника. Тот сидел среди бойцов и наблюдал за бардом с наглой непроницаемой ухмылкой. Время от времени Гверан бросал на него взгляды, улыбаясь сам себе.
«Боги, — думал Невин. — Слишком поздно. Гверан все знает». Декламируя куплет за куплетом, Гверан подошел к кульминационному моменту: Беноик лежит мертвый у ног оскорбленного мужа. В этот миг Таник встал и решительным шагом покинул зал.
Вздохнув, Гверан отложил арфу и вытер вспотевшее лицо рукавом. Он слез со стола, взял кружку эля у поджидавшего пажа и направился к Невину.
— Мне надо немного отдохнуть, — сказал Гверан, — здесь очень дымно, а это действует на голос.
— Вы прекрасно поете, хотя я, признаться, несколько удивлен вашим выбором баллад.
Гверан удивленно поднял одну бровь.
— Весть о печальном конце лорда Беноика достигла кое-чьих ушей, и, несомненно, задела за живое нечестивца, — проговорил Невин.
— Чего бы мне хотелось — это вовсе эти уши ему отрезать… если вы говорите о человеке, которого и я имею в виду.
— Надо очень хорошо владеть мечом, чтобы сразить летящего ястреба, мой друг.
— Так же думают и все остальные? — Голос Гверана стал холодным и бесстрастным. — Вы полагаете, я буду пресмыкаться в страхе перед этим мерзавцем, потому что он умеет махать мечом, а я не обучен? Я уверяю вас, что скорее умру, чем прослыву трусом.
— Я только молюсь о том, чтобы ваши слова остались словами.
Гверан пожал плечами и глотнул эля.
— Послушайте, — сказал Невин, — если вы намекнете лорду Мароику о том, что Таник увивается за вашей женой, лорд выгонит его. Мароик защитит доброе имя барда, и это будет справедливо.
— Верно, но это лишь опорочит имя Лиссы. Я заранее предвижу все сплетни и грязные взгляды. Что же я за мужчина, если не могу защитить честь своей жены?
— Мертвец никого не сможет защитить.
— Не волнуйтесь. Я не могу позволить себе умереть и оставить мою бедную Лиссу беззащитной вдовой. Я полагаю, этому орлу, или ястребу, как вы его называете, уже известно, что я готов отстаивать свои права. Может быть, это его образумит.
Это выглядело вполне логично, но Невин знал с холодной расчетливостью мастера двеомера, что Гверан обманывает его.
Перебрав весь запас песенных преданий, хранящихся в его памяти, куда не мог проникнуть ни один вор, Гверан был поражен тем, как много сказаний посвящено любовным изменам. С давних времен любовные утехи для знати были главным способом приятно провести время. Как ястребиная охота, только с еще более кровавым результатом. Каждую ночь Гверан решил петь по одной песне об измене и внимательно следить за Таником, когда речь будет идти о гибели любовника. Сжатые челюсти и холодный блеск в глазах свидетельствовали о том, что парень слышал его. Но, как оказалось, не только у Таника был острый слух. В один из вечеров Дорин поднялся к Гверану, чтобы поговорить с ним наедине.
— Послушай, бард, как насчет чистой лирики, без этих роковых страстей? — поинтересовался он. — Меня уж тошнит от твоих излюбленных томлений по чужим женам.
— Правда, капитан? Меня тем более.
Дорин сморщился и затряс головой, как ужаленная оводом лошадь.
— Ты думаешь, что я слепой? — рассердился Гверан.
— Извини. Согласен, позорное дело — желать чужую жену.
— Вот именно. Я рад, что ты разделяешь мое мнение. И есть ли что-нибудь плохое в том, что человек, которого оскорбили, чувствует себя оскорбленным?
— Ничего. Ты бард, и в этом твое преимущество.
И Гверан продолжал свои ежевечерние концерты, с удовлетворением наблюдая за воинами отряда, которые избегали смотреть на Таника при упоминании супружеской измены.
В следующие несколько вечеров Таник упорно смотрел в кружку и брезгливо морщился, когда звучали решающие строки. «Наступил подходящий момент», — решил Гверан и спел непристойную песню о похождениях мельника, который был наказан за то, что соблазнял жену владельца таверны. Жена просила мужа проучить одного деревенского парня. Он взял своих друзей — крепких ребят, — и они затолкали мельника в пустую бочку, прокатили ее по деревенской улице до реки и пустили вниз по течению. Все воины захохотали. Таник позеленел от злости.
На следующее утро он поджидал Гверана во дворе.
— Ты мерзавец, — прорычал южанин.
— Я? — удивился Гверан. — Я нанес тебе оскорбление? Если я в чем-то виноват, ты можешь пожаловаться лорду Мароику, и он разберется. В случае чего я безоговорочно приму наказание.
Таник покраснел, развернулся на каблуках и широким шагом пошел прочь. Гверан улыбнулся, видя, что враг отступает. «Ты дурак, — думал он, — у барда есть оружие более опасное, чем сталь». Гверан знал, что Мароик решит это дело в его пользу, но ему хотелось большего, Заставить Таника уехать — этой мести уже было недостаточно.
В тот вечер, исполнив очередную балладу о любовных похождениях, Гверан попросил лорда Мароика разрешения спеть новую песню, которую он сам сочинил — о летней охоте.
А так как Мароик был страстным охотником, то он, конечно, согласился. Таник расслабился, в надежде, что на сегодня с издевками покончено.
Однако Гверан запел о ястребах, летающих над лугом. О ястребе, который летал выше всех и, развлекаясь, падал на прекрасных пташек.
Отряд затих, наблюдая за Таником. Тот так сильно сжал кружку, что его пальцы побелели. Гверан продолжал петь о прекрасной белой голубке, которую маленький мальчик, живущий в городе, любил и лелеял. Но жестокий охотник натравил на нее своего ястреба. Безжалостно ранив ее когтями, ястреб гнал птаху по всему лугу, в то время как ее маленькое сердце разрывалось от страха, и она затравленно порхала впереди. Как раз в этот момент подоспел мальчик, который любил ее, и выстрелил в ястреба из лука, пронзив ему сердце.