— Рассказывайте сказки.
— Не ссорьтесь, сеньоры. Такова жизнь! — воскликнул капитан и пропел: — Я пьян тобой, а ты так равнодушна…
— Он еще и болеро распевает, — буркнул толстяк.
— Это вовсе не болеро, — возмутился человечек у стойки. — Это стихи, красивые и печальные.
— Ну да. А вы пьяница.
— Сеньоры, прошу внимания! — Капитан выхватил у меня папку и обратился к человечку, который только что опрокинул в рот целый стакан вина: — Вы, как я вижу, здесь новичок Прошу вас, подпишите этот замечательный документ, который поможет восстановить попранную справедливость.
Коротышка неизвестно почему почувствовал себя польщенным: важно кивнув, он поставил подпись, затем выпрямился и торжествующе глянул на толстяка.
— Идем, — сказал капитан, толкнув меня локтем, после чего добавил: — У них внутри газ, еще минута — и они взорвутся.
Он заплатил за мою газировку и свой стаканчик белого, и мы вышли на улицу. Таверна тем временем вновь погрузилась в сонную одурь: посетители вернулись к привычным разговорам, и все стало как прежде.
Но спокойно вернуться домой нам было не суждено. Какая-то непонятная одержимость в тот день не давала капитану покоя, и мы уходили все дальше и дальше, пересекая унылые пустыри, где на серой окаменелой земле дымились мусорные кучи, миновали арену для боя быков и вдруг впереди, на одном из дальних пустырей увидели старый изрешеченный пулями железнодорожный вагон. Он стоял, слегка накренившись, под ним чернела лужа. Остатки рельсов, по которым он сюда когда-то прибыл, извивались двумя черными змеями. Они давно никуда не вели — железной дороги, которая некогда проходила по этой равнине, превратившейся в пыльный пустырь, покрытый колючками и сухим дроком, уже не существовало. Тем не менее это был самый настоящий вагон третьего класса с деревянными сиденьями, и кое-где в окнах даже уцелели стекла. Пошел дождь, и капитан предложил забраться внутрь. Сквозь разбитое днище пробивались заросли крапивы и чертополоха, а внутри, на одном из уцелевших сидений, прижавшись лбом к окошку и опершись подбородком на кулак, неподвижно сидел бродяга с голубыми глазами и темной морщинистой кожей. Было неясно, спит он или умер, в любом случае выглядел он так, словно сидел здесь вечно, глядя в окно на бесплодный, выжженный солнцем пустырь.
— Куда направляется этот поезд, дружище? — поинтересовался капитан, усевшись напротив нищего, который даже не пошевельнулся. Его молодые, четко очерченные губы ярко выделялись на грязном лице. По своему обыкновению, капитан не сдавался. Он похлопал нищего по коленке и добавил: — Готов поклясться, это тот самый поезд, который когда-то шел в Тулузу через Порт-Боу. Если это он, можете спать спокойно, приятель: мы на верном пути…
Ливень прекратился, снова выглянуло солнце. Я торопил капитана — мне не терпелось выбраться наружу, как вдруг стало темно, словно мы въехали в туннель, деревянные сиденья хрустнули, внизу что-то пронзительно заскрежетало, и вагон качнулся. Я сказал капитану, что мы приехали, он встал и, не говоря ни слова, понуро поплелся за мной. Мне стало не по себе.
— Похоже, этот человек умер, — сказал я ему, когда мы вышли.
— Ну и что? Какое это имеет значение? — спросил капитан. — Мертвые в своем мире живут не хуже нашего.
— Идемте домой, капитан, мы ушли слишком далеко. Некоторое время он размышлял, затем ответил:
— Просто этот несчастный голодает. Пора бы тебе научиться различать такие вещи.
На улице Аргентона он остановился, попросил у меня папку и внимательно изучил список подписей. Мы продолжали путь, капитан не расставался с папкой. На углу улиц Сорс и Лаурель он пожаловался на слабость и боль в коленях.
— Не знаю, что со мной сегодня стряслось, — ворчал он, опершись на мое плечо. — Что-то нездоровится. Спина просто разламывается, и голова кружится. Уж очень тяжелым оказался проклятый лежак. Я, наверное, надорвался… Давай-ка спустимся лучше в этот погребок.
Я размышлял о чем-то своем, но жара была такая, что думалось с трудом.
— Сейчас я почти уверен, — продолжал капитан, — что под городом пустоты, он заминирован, и мы вот-вот взлетим на воздух… Да, ну и денек сегодня…
— По-моему, лучше вернуться домой, капитан, — сказал я, когда мы вошли в таверну. — На вас лица нет.
— Это преждевременная старость, мой мальчик — Он остановился возле какого-то одинокого выпивохи и продолжил, обращаясь к нему: — Представьте, многие считают, что я состарился раньше времени. Да, я потрепан жизнью, но дело не в этом. Просто у меня всегда все было не как у людей, и преждевременная старость совпала с затянувшейся юностью, так что порой я совсем никуда не гожусь. И нет никого в целом свете, кто почесал бы мне спину.
Мы немного передохнули, капитан выкурил половину сигары и выпил стаканчик красного. Я пить не стал. Выйдя на улицу, мы поспешно перешли на другую сторону, укрываясь от солнца в тени акаций, но вскоре капитан уселся на тротуар возле канализационной решетки, чтобы завязать шнурок, которой волочился по асфальту за его стоптанной тапкой, как вдруг вспомнил, что папка с подписями и рисунок остались в таверне, и попросил меня вернуться. Я оставил его на тротуаре и пошел за папкой, однако на стойке ее не оказалось, и ни хозяин таверны, ни единственный посетитель ее не видели. Хозяин уверял, что никакой папки в руках у старого психа не было. Я попросил стаканчик воды и присел за столик, мысленно себя поздравив: больше мне не придется звонить в чужие двери, подниматься и спускаться по лестницам и валять дурака, зачитывая незнакомым людям проклятую петицию…
Когда я вышел на улицу, капитан сидел на прежнем месте, там, где я его оставил. Он сидел неподвижно, сгорбившись и уткнув голову в колени; пальцы правой руки опутывал развязавшийся шнурок У его ног струилась грязная мыльная вода, стекавшая в решетку, где застрял растрепанный букетик увядших белых роз. Еще издали я понял, что капитан мертв: я почувствовал это сразу, увидев его неподвижную руку, опутанную шнурком, и торчащие во все стороны седые патлы, которыми играл легкий ветер — ни его лицо, ни сердце уже не чувствовали этих освежающих дуновений.
Я бросился обратно в таверну. Хозяин выскочил на улицу, затем вернулся и позвонил в Красный Крест. По соседству с таверной был католический колледж для девочек из бедных семей, откуда вскоре пришли две монашки; одна из них перекрестила капитану лоб, другая, совсем молоденькая, сказала, что, может, он еще жив, но я-то знал, что это не так. Капитан сидел, напряженно склонившись над решеткой; казалось, он прислушивается к тихому шипению подземного газа, того самого смертоносного газа, который однажды на берегу Эбро затуманил его рассудок, но на сей раз он погрузился в свои размышления глубже чем когда-либо, словно завороженный ароматом гниющих цветов на канализационной решетке, ароматом увядших роз, запахом смерти, который, возможно, был ему в радость, потому что отныне его не мучили ни унижения, ни сомнения, ни заботы. На самом деле мифический газ, который шел из-под земли, чтобы отравить весь квартал, и несгибаемая уверенность старика в том, что он действительно существует, были всего лишь легким заблуждением. Как-то раз он признался, что все дикие выходки, за которые его ругали, все безобразия, совершенные им в этой жизни, были, по сути, лишь репетицией одного большого и самого главного безумства… на которое он так и не отважился, ибо не ведал, в чем оно заключается.
Как обычно, я не знал, что делать дальше. Я уселся возле капитана на тротуар и завязал злосчастный шнурок. Вскоре приехала «скорая помощь», его положили на носилки и увезли в больницу, а я побежал домой предупредить сеньору Кончу.
Пропавшая папка так и не нашлась. Если бы капитан был жив, он наверняка бы решил, что ее украли, и устроил публичное разбирательство. Думаю, он выронил ее на улице, и тот, кто подобрал и открыл ее, сочувственно улыбнулся, прочтя текст петиции и увидев несколько жалких подписей и беспомощный рисунок, после чего выбросил папку со всем ее содержимым.
Но кое-что все же осталось. Мы столько дней бродили вместе по кварталу, я так долго и терпеливо выслушивал бредни капитана, — несмотря на стыд и лень, умирая от желания бросить его прямо на улице и со всех ног помчаться к дому Сусаны, в царство мечты, в полное жара и сладости гнездо, кишащее микробами, где я ежедневно находил убежище от лжи и убожества внешнего мира, — что старому сумасброду удалось-таки передать мне загадочный вирус, поразивший его рассудок, и временами мне самому стало казаться, что я чувствую запах газа и вдыхаю едкую черную отраву, изрыгаемую трубой и разрушающую легкие Сусаны. Вот почему в последние две недели наших совместных прогулок по кварталу я совершенно искренне разделял его праведный гнев.