— Уж лучше бы насмерть, чем такое.
«Как «насмерть»? Разве я жива? Господи, о чем это они?»
— Да, тяжко ей теперь придется.
«Что же со мной произошло, — заметалась Инна, — у меня что, ни рук, ни ног? Одна голова? Я теперь только в пробирке жить могу? Как голова профессора Доуэля?»
— Если бы ноги да руки покалечила, еще бы ничего, правда?
— Правда. Она журналистка по документам, придется ей забыть свою профессию.
«Почему? — Инне казалось, что она закричала, но ее никто не услышал. Да и кричала ли она на самом деле? — Почему я должна забыть журналистику?»
— Ты посмотри, посмотри, Борисович, какая уродина!
— Чистый Гуинплен.
«Гуинплен? Уродец, придуманный Гюго? Господи, у меня что-то с лицом», — догадалась Инна.
— Как ты думаешь, Борисович, пластическая операция поможет?
— Трудно сказать, я бы не взялся. Лет семь на беспрерывные операции уйдет, и никаких гарантий. Да у нее и денег-то таких нет. Эх, жаль бабу, наверное, симпатичной была, а теперь…
— Тише, тише, она, кажется, пришла в себя.
— Почему я ничего не вижу? — У Инны наконец прорезался голос.
— Успокойтесь, Инна Владимировна, уже все позади, вы попали в аварию. — Бархатный голос стал ласковым до приторности.
— Что позади? Почему я ничего не вижу?
— У вас повреждено лицо, оно забинтовано.
— Я не чувствую боли, — истерично завизжала Пономаренко.
— Это действие обезболивающего.
— У меня нет глаз? Я ослепла?
— Нет, — услышала она голос врача, — со зрением у вас все в порядке.
— Так дайте мне возможность видеть! — потребовала Инна.
Врачи стали совещаться. Но говорили они тихо, очень тихо. До Пономаренко долетал только невнятный шум.
— Я требую! — потеряла терпение Инна.
— Хорошо, хорошо, успокойтесь, вам нельзя нервничать. Мы сейчас снимем повязку.
Пономаренко почувствовала прикосновения чужих рук. Это ее несказанно обрадовало. Врач возился минут пять.
— Ну вот и все, — сказал он.
— Но я ничего не вижу! — в страхе принялась кричать Инна.
— Откройте глаза, не бойтесь, — терпеливо посоветовал врач, — не волнуйтесь, подобное торможение бывает в таких случаях, как ваш. Это нервное.
Открыть глаза оказалось очень сложной задачей. Как она ни пыталась разлепить веки, ей это не удавалось.
— Для нее было бы лучше, если бы она их не открывала, — вдруг услышала она голос врача.
— Что?! — потеряв самообладание, зарычала она.
— Все хорошо, все хорошо, — спохватился врач, — сейчас я вам помогу.
Кажется, он слегка надавил на переносицу. Инна почувствовала легкий зуд и открыла глаза.
Она увидела усы, бороду, маленький вздернутый нос и смешливые глаза. Собрав все в одно целое, поняла, что перед ней чрезвычайно довольный собой павиан. Ему было наплевать на боль, страдания, переживания несчастной Инны. К тому же от него тошнотворно тянуло дешевым табаком.
— Я хочу видеть свое лицо, — заявила Инна.
— Это невозможно.
Усы и борода наконец отодвинулись.
— Я требую! — настаивала на своем Инна.
— Да покажи ей, Борисович, фото. Лучше все сразу понять.
— Я бы повременил, — покачал головой Борисович, — последствия могут быть самыми непредсказуемыми. Она еще не оправилась от шока.
— Ну пожалуйста, — вдруг захныкала сломленная Инна, — я выдержу, поверьте, мне лучше сразу знать все, что случилось, я стойкая, ну пожалуйста…
— Хорошо, хорошо, только не нервничайте. Борисович достал из кармана халата фотографию и поднес к Инне. Пономаренко впилась глазами в безобразно-кровавое месиво, бывшее когда-то ее лицом, и ужаснулась.
— Это я? — упавшим голосом спросила она.
— Не повезло тебе, дамочка, ну ничего, привыкнешь.
— Гуинплен, — прошептала Инна, — уродина. Гуинплен нашел свое место на подмостках, а я? Что делать мне? Я, кроме журналистики, ничего не умею.
— Ты поплачь, милая, поплачь, легче станет.
Пономаренко стало себя жалко, так жалко, до ужаса.
— За что? — завыла она, и слезы потекли ручьем.
— Борисович, нельзя ей плакать. Слезы под бинты просочатся, будет еще хуже, — вдруг услышала она предостережение второго врача.
Инна испугалась и стала часто-часто дышать, чтобы сбить спазмы.
— Инна Владимировна, к вам посетители. — Борисович наклонился, и она снова увидела его усы, бороду и насмешливые, издевательские глаза.
— Никого я не хочу видеть, — прошептала Инна.
— Нельзя, нельзя замыкаться в своем горе. С друзьями легче будет.
«Какие друзья? У Гуинпленов нет друзей», — подумала раздавленная Пономаренко.