Кира ничего не ответила, но Софье Григорьевне было хорошо знакомо такое её выражение лица, потому певица больше не решалась заводить разговор на эту тему. И она стала решительно укладывать свои вещи, что-то неодобрительно бормоча себе под нос в адрес не только Паленов, но и всей Эстляндии в придачу.
Когда все уже были умыты и вещи уложены, перед тем, как спуститься вниз, Кира заглянула к Штефану. Он спал, и сон его был сном здорового человека. Она постояла, глядя в красивое лицо с "интересной бледностью" и испытывая неприятное ощущение от того, что всё происходящее уже когда-то было. В её глазах мелькнуло сомнение. Правильно ли она поступает? Кира протянула руку, чтобы коснуться его плеча. Ей нестерпимо захотелось увидеть его глаза, услышать его голос. Но он уже сам проснулся и с недоумением прищурился:
-Вы? Что вы здесь... - и замолчал. Кира вспыхнула: только не этот взгляд - смесь заботы и жалости! Она повернулась и двинулась прочь, её спина дёрнулась, когда он окликнул её: - как ваша девочка? Кажется, вчера её напугали...
-Напугали?! Моя девочка, - она выделила голосом это "моя", - мой ребёнок мучился кошмарными снами всю ночь.
-Мне жаль, - по мягкому тону она поняла, что ему в самом деле очень жаль.
-Пожалейте лучше свою Дашеньку, - вырвалось у неё помимо воли, и она увидела, как холодно прищурились его глаза, как потемнел их синий цвет, став почти чёрным. Теперь в его лице не было ни капли жалости, оно стало жёстким и чужим. И Кира поняла, что это значит. Это был конец. Ей здесь нечего делать. И, не взглянув на него, она вышла.
Несмотря на ранний час, в гостиной собрались все, кроме Штефана: супруги Пален, Елизавета Максимовна, Софья Григорьевна и Шурочка. Кира сразу заметила облегчение на лицах родителей Штефана и скрытое торжество Лизы.Они радовались, что эта непонятная особа, эта странная жена их сына, покидает дом. Кира не держала на них зла. Старшие Палены упорно избегали говорить о немыслимых событиях, разыгравшихся вчера в их доме. Они улыбались, холодно, вежливо, немного натянуто, скрывая нетерпение, ожидали, пока Шурочка допьёт своё молоко. Девочка им нравилась, она была забавная и умненькая, но пусть лучше все уедут - и в доме воцарится потревоженный покой.
Поэтому, когда в гостиную заглянул Серёжа, чтобы сообщить, что всё готово к отъезду, у них на лицах отразилось явное облегчение.
Кирина дочь вдруг вспомнила, что забыла куклу и понеслась наверх. На самом деле кукла, заботливо укрытая от мороза и снега, лежала в Шуркином персональном саквояжике, но было ещё что-то, что во что бы то ни стало нужно было сделать. Она пробралась в комнату Штефана и на цыпочках подобралась к его постели. Тот лежал с закрытыми глазами, но явно не спал, а только делал вид, что спит. Он услышал, как кто-то тихонько крадётся к нему, но не стал "просыпаться" и ждал, что будет дальше. Тот, кто забрался к нему в комнату, молча стоял рядом, разглядывал его и тихонько сопел носом. Потом на грудь ему положили какой-то предмет, ещё несколько секунд посопели, шмыгнули носом и уже совсем не на цыпочках, а нарочито громко и уверенно шагая, вышли из комнаты, беспардонно хлопнув дверью.
Закусив губу, Кира помогла забраться в сани хмурой Шурочке и встревоженной Софье Григорьевне, сама села рядом, Серёжа лихо взмахнул кнутом, и Томас, обиженно фыркнув белым паром, словно паровоз, потащился в сторону станции. Они приехали слишком рано, до прихода поезда на Петербург было больше часа, поэтому решили выпить чая с пирожками в буфете. Софья Григорьевна весело трещала, объясняя Шурочке разницу между басовым и скрипичным ключом.
Серёжа несколько раз пытался завести разговор, но натыкался на отчуждённый Кирин взгляд и замолкал. Но, когда Софья Григорьевна, чтобы развлечь совсем загрустившую Шурку, повела её смотреть картину на стене, он решился, потому что время поджимало и скоро подойдёт поезд. Кира молча выслушала его доводы и отрицательно помотала головой.
-О себе не думаешь, так о Шурке подумай! - вырвалось у Сергея.
-О чём это ты? - противно-ласково спросила Кира.
Сергей уже понял, что не нужно было затрагивать эту тему, но упрямо продолжил:
-Сама знаешь о чём. Шурка выросла с мыслью, что где-то на свете есть её замечательный отец. И вот он здесь, рядом - и что? Ты увозишь ребёнка, не дав возможности им привыкнуть друг к другу.
-Привы-ыкнуть, - протянула Киры скривившись, - ах привыкнуть! Когда ты был совсем крохой и ещё говорить-то толком не умел, он сразу нашёл к тебе подход. И играл с тобой, и кормил, и сказки читал. Сразу, заметь. Не тратил время на привыкание. А ведь ты не был его ребёнком! Шурка - его дочь, и он это знает. Но посмотри, как он сторонится её. Будто боится!
-А может, и боится, - он взглянул на непривычно серьёзную Шурочку, слушающую болтовню Софьи Григорьевны, и продолжил менее уверенным тоном, - может, он ещё не всё вспомнил?
Кира только отмахнулась:
-До того, как начал оперировать Вацлава, конечно, он ещё не стал полностью Штефаном. Но, я уверена, потом он уже не сомневался, что никогда не существовало Иво Рюйтеля, что это был морок, вбитый в его сознание искусством Якова Моисеевича. И что? Он кинулся к нам с Шурочкой с распростёртыми объятиями и криком: "Любимая!"? - она досадливо усмехнулась, - ничего подобного. Ты, Серёжа, не можешь одного понять: он всё помнит, всё знает. Каждый год помнит: и одиннадцатый, и двенадцатый (будь он неладен!), и тридцать первый... - каждый год и каждый месяц он помнит.
-Тогда я не знаю... - пожал плечами Сергей.
-Я знаю, - сверкнув зеленью глаз, пробормотала Кира, посмотрела в тёмное ещё окно, потом на Серёжу, - я знаю. Мы были вместе, посчитай, сколько лет? Вот то-то и оно!
-Что "то-то и оно"? - не понял он.
-Серёженька, он, Штефан, не забыл меня, - она опустила голову, прикусив губу, взглянула исподлобья глубокими сухими глазами, - мой муж... мой дорогой муж всё-всё великолепно помнит. Просто случилось то, что, к моему несчастью, случилось: за двадцать пять лет он не только отвык от меня, он всего лишь меня разлюбил. Понимаешь, раз-лю-бил.
-Нет! Что за глупость!
Она покивала:
-Разлюбил, - помолчала, - а может, и не любил никогда по-настоящему...
Он молча смотрел как она ставшими вдруг пустыми глазами уставилась на тарелку с ненадкусанным пирожком.
-Ну ладно, пусть разлюбил, - забыв о деликатности, ляпнул Сергей, - но Шурка-то тут при чём? Её он тоже разлюбил? - хмыкнул он.
Кира неопределённо дёрнула плечом:
-Кто его знает? - потом словно бы стряхнула с себя тоску, подняла голову и глянула прозрачными зелёными глазами, - мы немного поживём в Петербурге, а потом поедем с Шурочкой в Каменецк. Там тихо и спокойно. Будем жить в своём доме. И, как сказал, Баумгартен, заново начнём строить свою жизнь. С самого детства я, как дурочка, мечтала о счастье. И, знаешь, что для меня всегда было этим самым пресловутым счастьем? Семья и уютный дом. Глупо, да? По-мещански? Скажешь, мечта обывателя? Ну и пусть. Мне не нужно луны с неба. Не нужно миллионов рублей в карманах - ничего из этого не нужно. В мире так много всего разного - и плохого, и хорошего, и я уже пыталась перестраивать его, этот безумный мир. Была ли я счастлива при этом? Нет. Так пусть мир останется таким, каков он есть. Со всеми своими грехами и проблемами. Теперь мой мир - это любимый муж в домашней куртке и с газетой у камина, маленькая дочь, играющая с котёнком на ковре, и я - за накрытым к чаю столом. А на столе серебряная сахарница - точно такая, как была у маменьки в нашем доме. Смешно? Почему ты не смеёшься?
Он покачал головой:
-Обычные мечты обычного человека, которому нет дела до мировых революций и прочих потрясений. Не вижу ничего плохого в том, какие ценности ты себе определила в приоритет. Но, замечу, каждый видит своё счастье по-своему. У одного это "...коль гореть, так уж гореть сгорая", у другого...
- "...им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни..." - так, да?- перебила она его, - и ладно! Пусть я - тупая, жирная гагара, но я хочу жить интересами своей семьи, до других мне сейчас дела нет.