Кире не хотелось смотреть в безумные глаза Даши, и она отвернулась. Но от несвязного бормотания, от капризного детского лепета у неё стала кружиться голова. Она посмотрела на Штефана. Он слушал Дашино бормотанье очень внимательно, и выражение его лица испугало Киру. Каждый раз, когда она произносила латинское выражение, он вздрагивал, как от удара. А та продолжала:
-Мне так было его жаль. Тортик засыхал, и он чай не допил...
-Постой, Дашенька. Где сейчас Яков Моисеевич? Я хотел бы поговорить с ним.
Даша помолчала, небрежно помахивая несчастной куклой, потом пропела:
-Цветик над могилой; он в неё сошёл навек, не оплакан милой...
Штефан подался вперёд:
-Перестань. Ты не Офелия, а Яков Моисеевич - не Полоний. Так где же он?
-Ну я же говорю тебе: коньяк папочке не понравился. Он так прямо и спросил, мол, до ключей от аптечки добралась? И так смеялся... Давно мы так с ним не смеялись... И он всё повторял и повторял: "non providentiae memor... non providentiae memor..."
-Даша, я хочу видеть Якова Моисеевича, - голос Штефана стал бесцветным, сонным, он говорил с паузами между словами так, словно ему трудно было выговаривать их. Кира взяла его руку - вялая холодная ладонь. Надо прекратить этот разговор и немедленно!
-Ну хватит, - вскочила она, - веди нас к своему папочке. Штефан, вставай, - и тронула его за плечо.
Он не стал противиться, тяжело поднялся, цепляясь за её горячую руку, повернулся - Кира вскрикнула. Его изумительные глаза цвета прозрачного янтаря начали отливать синеватым цветом. Но Даша и не собиралась никуда их вести. Она по-прежнему сидела на розовом пуфике, и её блёклые глаза смотрели куда-то мимо Киры:
-А папочки нет, - заявила она спокойно и почти весело, - он упал...
-Что значит "упал"?
-Ты злая, - вдруг заплакала Даша крупными, как горошины, слезами, - злая! Зачем спрашиваешь? И он не хочет с тобой говорить...
-Кто "он"? О ком ты?
-Как кто? Папочка, конечно.
-Дашенька, бедная! Сколько же всего на тебя обрушилось! - голос Штефана был полон сочувствия.
Кира бросила на него взгляд. Похоже, Дашино безумие постепенно переходит и на них. Он что, ничего не видит? Ничего не понимает?
-Даша, - она попробовала говорить спокойно, - объясни, где твой отец? Он жив?
-Не знаю, - она капризно надула губы, словно маленькая девочка, - ничего не знаю... Мы стояли на площадке на лестнице, и он смотрел вниз. Я слегка, совсем чуть-чуть подтолкнула... Что ты так смотришь? Ты что, меня осуждаешь? Разве я неправильно сделала? Посуди сама: он так тосковал, скучал, а когда на меня смотрел, вдруг смеялся. Я ему чай готовила, кофе варила, даже яичницу жарила. А он ничего не хотел есть, из того, что я готовила. Я готовлю - он не ест. Разве это правильно? Надо же было его успокоить? Вот я и придумала.
-Ты столкнула отца с лестницы? - ужаснулась Кира и оглянулась на Штефана. Похоже, голова у него уже не болела. Весь полный участия к Дашенькиному бреду, он страдальчески морщился, поглядывая на Киру, будто бы говоря: "Ты только посмотри, как она настрадалась!". "Настрадалась"! Он по-прежнему ничего не замечает! Кира повторила свой вопрос:
-Ты столкнула Якова Моисеевича в лестничный пролёт?
-Конечно, нет, - она с досадой посмотрела на девушку, - как ты не понимаешь?! Я всего лишь помогла ему.
- Он разбился? - глупо было это спрашивать: после падения с шестого этажа обычно не выживают.
-Он так красиво летел, - мечтательно проговорила Даша, - пальто чёрное крыльями раскинулось... и он пел!
-Пел?!
-Ну да, пел. Я побежала вниз, хотела посмотреть, как он там лежит...
-Надо было врача, скорую помощь вызвать! - вырвалось у Штефана.
-Зачем? - искренне удивилась Даша, - его же там не было!
У Киры голова кругом пошла:
-Даша, ты только что сказала, что Яков Моисеевич упал с площадки шестого этажа и разбился насмерть...
Даша капризно скривила рот:
-Ничего такого я не говорила. Я сказала, что он полетел вниз - и всё. Когда я сбежала вниз, папочки там не было.
-Как не было? Может, его унесли? Ты, наверное, долго спускалась.
-Я не шла, а бежала, и всё время смотрела через перила. Он там был, был, а потом его не стало - и всё. Ни пальто, ни папочки - ничего.
-Вот оно что, - протянула Кира. Она вспомнила, как совсем недавно, после смертельного выстрела Вацлава, прямо на глазах у всех исчез-пропал без следа Григорий Александрович. Значит, и Яков Моисеевич из той же гнусной породы.
-Ты мне надоела со своими расспросами, - вдруг разозлилась Даша и со всего маху приложила куклу об пол. Фарфоровое лицо разлетелось на мелкие осколки, жалко повисли серебристые прядки волос. Кира ахнула и потянулась к убитой кукле, так похожей на неё.
А Даша как ни в чем не бывало пожала плечами:
- Мне скучно здесь сидеть. Пошли чай пить. Там тортик остался. Помнишь, папочка принёс и мы чай пили? Вкусный такой, - и она пошла в сторону кухни. Фарфоровые осколки хрустнули у неё под ногами.
Тортик, который принёс её папочка?! Фантасмагория продолжается. Кира придержала Штефана за руку:
-Ну теперь ты видишь? - шепнула она ему на ухо.
-Что я должен видеть?! - с досадой отозвался Штефан, сверкнув синими глазами, - совершенно одинокого больного человека, которого нельзя было оставлять одного? Да, вижу. Никогда себе этого не прощу...
-Штефан...
-Не называй меня так! Я - Иво, - оборвал он её и пошёл следом за Дашей.
Кира застыла на месте. Опять! Только-только всё начало возвращаться на свои места - и вот опять он считает себя другим человеком. Мало того, он испытывает чувство вины перед этой лживой женщиной!
На кухне сияла всеми огнями люстра, сыто урчал холодильник, кипел на газовой конфорке чайник. На покрытом толстым слоем пыли столе были расставлены чашки с когда-то недопитым чаем, теперь высохшим и покрывшимся то ли серой плесенью, то ли просто пылью. Посредине на блюде каменели чудовищные остатки гниющей массы, когда-то бывшей тортом. Рядом толстый чёрный пасюк мыл лапками морду, безбоязненно поглядывая на вошедших.
-Пошёл вон! - прикрикнула на крысу Даша, - опять ты здесь!
Пасюк перестал умываться, неуклюже подкидывая тяжёлый зад, переместился на подоконник и уселся там, обвив себя длинным голым хвостом.
-Он уже почти съел мой тортик! - пожаловалась Даша, - но ничего, тут ещё немного осталось. Садитесь!
-Дашенька, ты не волнуйся, - он взял Дашины руки в свои и, заглядывая ей в глаза, мягко и ласково повторял, - не волнуйся, я с тобой...
-Я знала, знала, что ты, Иво, придёшь за мною, - она прильнула щекой к его ладоням и счастливо улыбалась, - теперь ты не оставишь меня? Правда? Мы всегда будем вместе, да? Как раньше?
-Бедняжка, ты больше не останешься одна. Не бойся, - при этих его словах Кире показалось, что Дашины глаза победно сверкнули.
Кира не стала садиться на пыльную, со следами крысиных лапок, табуретку. Ощущая глухое раздражение, она молча смотрела на трогательную сцену полного взаимопонимания между Дашей и Штефаном и постепенно внутренне закипала. Видно же, что их обманывают, дурачат. Почему ей это видно, а Штефану нет? Кира точно помнила, в какой момент Штефан стал меняться. В мастерской он чувствовал себя Штефаном Паленом, но уже в кукольной комнате его глаза стали отливать проклятой синевой, и он стал опять Иво Рюйтелем. И случилось это в тот момент, когда Даша стала рассказывать о смерти Якова Моисеевича. Кира сунула руку в карман шубки и нащупала украшение, которое Штефану дала Шурочка. Украшение, сорванное с шеи Даши в том страшном вымерзшем доме, куда эта сумасшедшая притащила ребёнка и бросила его там замерзать. Но сумасшедшая ли она? Поразительно, что Штефан не видит, как лжив рассказ его "Дашеньки"! Она же симулирует душевную болезнь. Играет её, но играет плохо, с переигрыванием. Этот её тон капризной девочки, жесты испуганной птички... А лексика? Убогая лексика трёхлетнего ребёнка. И главное, всё это слишком! "Trop", - как сказали бы французы. Слишком всего много, даже излишне много. Всё в её рассказе сплошная выдумка, и Кира это почувствовала.