Последнюю фразу Маркс произнес по-русски: «Паковарым лутче о фаш ущител Тчернишевски» — на ломаном русском, но тем не менее вполне понятно. И заговорщицки добавил уже на английском:
— Говорить по-русски — это единственный для нас с вами способ остаться непонятыми мисс Женни, — он указал на черноволосую молодую женщину, неслышно вошедшую в комнату во время его филиппики против Бакунина. — Моя старшая дочь… Элиза Томановская, русская леди, — представил он их друг другу.
О том, что это его дочь, он мог и не говорить, довольно было взглянуть на них рядом, чтобы понять это.
— Очень приятно, — сказала с поклоном Женни. — Но, кажется, вы затронули ту единственную тему, в которой Мавр не может обойтись без резкостей.
— Так к дьяволу ее, эту тему! — с веселой готовностью отозвался Маркс. — Итак, Чернышевский. К стыду своему, я сравнительно недавно открыл для себя это имя благодаря Серно, из его брошюры, а потом и из писем. Я что-то не понял, вы читали брошюру Серно?
— Это было первое, что я прочла, приехав в Женеву из Петербурга…
— Для нас тут долгое время единственным русским революционером, если не говорить о Бакунине, представлялся либеральный помещик Герцен — кстати, приятель Бакунина… И вдруг оказывается, что выросло совершенно новое поколение — Чернышевский, Добролюбов… Что вы о них знаете? Среди моих первых учебных пособий в русском были книги и Герцена, и Чернышевского, его замечательная критика политической экономии Милля. Трудное чтение — язык слишком сильно отличается от знакомых мне языков, а в мои-то годы все это не так просто… но результат стоит усилий! Замечательно оригинальный мыслитель, быть может единственный в таком роде, его превосходные работы доказывают, что и ваша Московия начинает участвовать в общем движении века. Помнится, я писал об этом вашей группе в Женеву. Расскажите же о Чернышевском — если можно, по-русски. Ведь мой русский, — он снова перешел, на русский язык, — феть мой русски натобится мне тля рапоты нат «Капиталь», — он перевел эту фразу для дочери и пояснил: — во втором томе я исследую вопрос о земельной собственности, для этого необходимы материалы по разным странам, и притом первоисточники.
— Знакомы ли вы с трудом Гакстгаузена, в котором описаны земельные отношения в России? — спросила Лиза, чувствуя себя все более непринужденно. — Этот прусский чиновник, путешествуя по России, надо отдать ему справедливость, описал их подробно…
— Под первоисточниками я подразумеваю в первую очередь документы, статистические сборники. Что тут сделаешь без знания языка? Россия же в этом смысле особенно интересна — пореформенная Россия, огромная крестьянская страна, только вступающая на капиталистический путь. Ваш визит тем более приятен, что предоставляет редкую возможность поупражняться в этом экзотическом для нас языке.
— Я уже говорила, что никогда Чернышевского не видала. Но Утин был к нему близок.
Выполняя просьбу, Лиза заговорила по-русски, по возможности короткими и простыми фразами, чтобы лучше быть понятой, — теперь уже тоном учительницы, а не ученицы, — о том, как вскоре после крестьянской реформы, которую в народе окрестили обманной, когда волнения крестьян прокатились по стране, разрозненные революционные кружки (главным образом студенты) объединились в тайное общество — в его названии отразилась главная нужда народа — «Земля и воля». До ареста руководил этим Чернышевский. Братья Серно-Соловьевичи были членами Центрального Комитета. А позднее в комитет вошел Утин.
Но русское общество (продолжала Лиза) знало Чернышевского не по этой, скрытой ото всех деятельности, а по явной, публичной — по статьям в «Современнике». Когда же там появился написанный в крепости роман «Что делать?», то он буквально потряс читающую Россию, в особенности молодую.
— Я сама переписала этот роман от руки — не из журнала даже, а с уже переписанного экземпляра, слово в слово, от начала и до конца, да сколько было таких переписчиков! А ведь книга толстая, переписывать недели две.