Немой с разбегу остановился, посмотрел на забор. Фатима оглянулась. Над забором мелькнула белая косынка, показалось женское лицо. За калиткой фыркнула лошадь, звякнула уздечка. В калитку вошла красивая женщина в кожаной куртке и штанах. Немой завороженно двинулся ей навстречу.
Женщина обошла немого и присела перед Фатимой:
— Фея, ты чья?
Фатима сдвинула бровенки, поняла. Ткнула пальцем в грудь, отбарабанила по слогам:
— Фе-дя-ки-на!
Женщина вздрогнула, сказала:
— Ах, ты моя прелесть. Позови хозяина дома.
Фатима смотрела непонимающе, помаргивала.
— Позови хо-зя-и-на... — Софья показала на большой дом, — хозяина этого дома.
Фатима убежала, поднялась на крыльцо. Немой стоял рядом не двигаясь. Рутова сказала, не разжимая губ:
— Уходите немедленно в город. Это приказ. Куда-то исчез Саид. Он может появиться здесь.
Немой не сдвинулся с места. На крыльцо вышел Митцинский, погладил Фатиму по голове, легонько подтолкнул к сакле.
Увидел Рутову, плотно запахнул халат, зябко повел плечами. Не отрывая от нее глаз, стал медленно спускаться с крыльца.
Фатима подбежала к немому, потянула его в сад, на веселой, хитроватой мордашке — нетерпение: хотела продолжить игру.
— Доброе утро, Осман Алиевич, — сказала Рутова.
— В самом деле? — мягко отозвался Митцинский. — Разве может быть утро добрым, если к новоиспеченному имаму прибывает гонец ЧК? Думаю, вас не надо оповещать о моем избрании. Или вы сделаете вид, что вам ничего не известно?
— Я сделаю вид, Осман Алиевич. И мы будем квиты. Вы ведь недавно тоже сделали вид, что состоится байрам, поклонение могиле святого. Итак, вы имам. Что это значит?
— Давайте сядем, Софья Ивановна. Мы обменялись любезностями, отчего бы нам теперь не сесть...
Он принес два плетеных стула из-под навеса, поставил их посреди двора.
— Вот так. В дом не приглашаю. Там висит сивушный дух и храп. А здесь, судя по всему, нас скоро обогреет солнце. Прошу.
Они сели друг против друга. Митцинский грустно, нежно рассматривал Софью.
— Вы все та же.
— А вы уже не тот. Увы.
— Немудрено. Сказались последствия. Всю жизнь делал вид, что живу. На самом деле тлел и чадил.
— А сейчас?
— А сейчас возродился из пепла, живу взахлеб. Но приходится пока делать вид, что тлею. Итак, вас интересует статус имама.
— Еще бы.
— Имам, Софья Ивановна, это персона грата для Советской власти, лицо неприкосновенное. Вы же отделили церковь от государства и в лучшем случае держите нейтралитет. Мой сан соответствует... ну скажем... кардиналу Франции.
— Боже, как интересно! Что вам стоило хотя бы намекнуть о такой перспективе там, в цирковой гримировочной, тогда мой бутафорский нож, возможно...
— Что вас привело сюда? — жестко перебил Митцинский. — Почему вы? У ЧК нет других сотрудников?
— Я выпросила визит к вам у Быкова.
— Зачем?
— Захотелось увидеть живого имама. К сожалению, я привезла неприятную весть, имам.
— Оставьте, — резко сказал Митцинский, — вы же знаете, что я для вас не имам. Не надо кокетничать. Когда вы рядом, с меня опадает, как листва перед могуществом зимы, вся житейская мишура, все звания и заботы. Я гол и чист перед вами по-прежнему, как тот безвестный следователь-азиат в Петербурге. Я уже не буду никогда таким счастливым, как он.
— Спасибо, Осман Алиевич... но здесь не место и не время.
— Вы правы.
Рутова с невольной жалостью наблюдала, как борется с собой этот непостижимый, текучий, видимо, очень сильный человек.
— Итак, что у вас ко мне?
Она молча подала ему телеграммы из Батума. Первая гласила:
«Фильтрацион. комиссией Батум ЧК задержан реэмигрант Омар Митцинский с вашей визой. Причина задержания — отсутствие анкеты-поручительства от ближайших родственников. В Чечне, по словам Омара, проживает его родной брат Осман Митцинский, член ревкома. Просим срочно выслать заполненную им анкету-поручительство. Образец прилагаем. На анкете необходимы три подписи: брата, предревкома и начальника ЧК. В случае неполучения анкеты согласно постановлению ЦИКа реэмигрант изолируется в лагерь до особого распоряжения.
Вторая телеграмма была от самого Омара.
«Осман, ради аллаха поторопи заполнение анкеты. Шлю фотографию, жду. Омар».
— Почему я не слышал раньше об анкете? — резко спросил Митцинский.
— Их ввели совсем недавно — около двух недель назад.
— Где анкета?
— У Вадуева. Завтра в ревкоме вы заполните ее, она отправится в Батум, и этот инцидент будет исчерпан.
— Все просто! — воскликнул Митцинский, подрагивая резко очерченными ноздрями. — Все очень мило и просто! — Помолчал, хищно впившись пальцами в плетеные ручки кресла. — Скажите, милая Софья Ивановна, вам не приходило в голову, что за этой милой простотой скрыто нечто мистическое?
— Что именно?
— Многое. Что за анкета? Я впервые о ней слышу. И почему она появляется перед въездом в Чечню моего брата?
— Я же говорила...
— Значит, ее у вас нет.
— На ней нужны три подписи. Есть каноны субординации. Два полпреда Советской власти Вадуев и Быков еще могли явиться с визитом и анкетой к члену ревкома Митцинскому. Но они не могут ехать к имаму.
— Тот случай, когда гора не идет к Магомету.
— Похоже.
— Давайте пофантазируем. Представим себе, что Омар не в Батуме. Он в другом месте. А Быкову необходимо, чтобы Митцинский появился в городе один, без шариатских полков. А что, если я появлюсь там со свитой? С мюридами? Смотрите на меня, Рутова, на меня!
— Я не уполномочена определять состав вашей свиты. И мне не нравится ваш тон. Я выполнила приказ, Осман Алиевич, всего хорошего.
— Скажите, Сонюшка (Рутова вздрогнула), вы смогли бы... убить меня... выстрелить в упор... глядя в глаза...
— Что с вами?
— Не надо, не принуждайте себя.
Митцинский откинулся на спинку кресла. Долго молчал, глядя широко открытыми глазами поверх стены в туманную, крашенную розовым хмарь, что висела над горами. Наконец, сказал:
— В телеграмме упоминалась фотография Омара.
— Да, пожалуйста. — Рутова достала из кармана, подала фотографию. Митцинский долго вглядывался в нее.
— Какое странное лицо. В нем есть что-то загнанное, неприятное... а он добр и мягок по своей сути.
— Лицо человека, долго не видевшего родину и задержанного перед самым домом.
— Да-да, конечно, — задумчиво сказал Митцинский. Перевернул фотографию. К оборотной ее стороне был подклеен листок. На нем стояло: «Жду». Подпись. Число.
— У вас что-нибудь вызывает сомнение?
— Это его рука.
— Ну, я покидаю вас, Осман Алиевич. Моя миссия закончена. Я как могла смягчила ее. Именно потому и напросилась сюда, как женщина. Всего вам доброго, ждем завтра в ревкоме.
— Нет.
— Простите...
— Вы останетесь здесь.
— Не понимаю.
— Ахмедхан! — позвал Митцинский.
Бесшумно открылась дверь мазанки, выставился мюрид — угрюмый, заспанный. Застегнул бешмет, направился к ним, загребая ступнями.
— Вы с ума сошли, — сказала Рутова.
— Ахмедхан, я поручаю тебе эту даму, запри ее в своей сакле, оставь еду.
— Вы отдаете себе отчет? Не боитесь осложнений с ЧК, ревкомом?
Митцинский встал, отвернулся. Заложил руки за спину. Сказал тяжело, через силу:
— Че-ка... рев-ком... звуки. Бессмысленный писк в глубинах вечности... плесень на теле нации. Разве может нетленный дух веры, которому я служу, бояться осложнений с плесенью? Идите, Софья Ивановна. Всего сутки ожидания в относительном комфорте. Это не страшно, если чиста совесть. Но если нечиста... — не договорил, ушел.
На него смотрели пятеро в это раннее утро: Федякин — через темное, мерцающее стекло, Ахмедхан и Софья — со двора и Фатима с немым — из огорода. Фатима повернулась, дернула немного за рукав, он словно врос в черную, узкую тропу посреди пашни, лицо его болезненно подергивалось.
День прошел в продолжении торжества. Лишь сейчас, спустя сутки, осознал Митцинский, какой необъятной оказалась удача. В нее не верилось до последнего дня. И она наконец явилась, как искупление всех обид и унижений, что терзали, подтачивали волю последние пять лет. И даже мысль о задержании брата (об этом уже знал весь двор) не могла притушить пронзительного, хмельного счастья.