Реуф-бей, лаская зябнущей ладошкой теплую гладь стола, с интересом присмотрелся к Митцинскому.
— Важно и то, как я готовлю солдат. У меня сорок инструкторов и командиров. Две трети из них — турки. Остальные — французы. И если от француза я требую — никаких поблажек грузинскому колонисту, то турецкий инструктор для них моею волею второй отец. Я поощряю жестокость у французов и караю любое проявление ее у турецкого сотника. Время от времени я тасую их по всем сотням и взводам, чтобы каждый грузин колонии мог прочувствовать разницу. Вы понимаете меня, ваше высочество?
— Продолжайте.
— В казармах создалось настроение, когда грузинская масса при любом удобном случае поднимет на штыки француза-инструктора. Я узнал об этом из письма в Тифлис, в их паритетный комитет. У колонии имеется с ним регулярная почтовая связь. Я ее контролирую. Семена жестокости дали обильные всходы: в колонии устойчивые протурецкие симпатии. Пока мне удается оправдывать эту жестокость перед Фурнье — Франция должна получить в случае грузинского похода закаленного солдата, а не кисейную барышню. Я пришел к вам просить совета и поддержки: что мне делать дальше?
Реуф-бей долго рассматривал Митцинского сквозь слепящую завесу очков. Визитер оказался не столь прост. Это длилось долго. Омар-хаджи перестал дышать. Потемнело в окне. Или...
— Не бросайте порученное вам дело, Омар-хаджи. Вы неплохо с ним справляетесь, — наконец подал голос великий визирь.
— Благодарю, ваше высочество, — судорожно передохнул Митцинский.
Стрельчатое окно за спиной Реуф-бея снова сияло во всем своем великолепии.
— Если не ошибаюсь, в Турции около двухсот тысяч чеченских эмигрантов? Не так ли? — задумчиво спросил великий визирь.
— Что-то около этого, ваше высочество.
— Вам не приходила в голову мысль организовать такую же колонию из чеченских эмигрантов? Скажем, на британские деньги.
— Мне пока не предлагали...
— Ну, если не гора идет к Магомету... Чем британский Смит хуже Фурнье? Фурнье думает о марше на Грузию. А почему бы Смиту не подумать о Северном Кавказе? Русские выкачали из-под Грозного уже десять миллионов пудов нефти. А черкесский молибден, никель? Мне кажется, представители английских оккупационных войск поддержат эту вашу идею.
— Я... попытаюсь, ваше высочество, — пришел в себя Митцинский.
— Вот и прекрасно. Кстати, вы не смогли бы назвать образованную, сильную личность на Северном Кавказе, естественно, не питающую симпатий к Советам?
— Могу, ваше высочество. Полковник Федякин. Командовал полком у Деникина. Мыслящий, храбрый офицер. Не успел эмигрировать со мной, был арестован ЧК. Отбывал срок. По моим сведениям, сейчас освобожден, должен вернуться к себе, в станицу на Тереке. Уверен, что единственная цель его жизни — борьба с Советами.
— Он русский. Кого вы еще можете назвать из мусульман?
— Мне... не совсем удобно, ваше высочество...
— Обходитесь без понуканий, Омар-хаджи, — сухо попросил Реуф-бей.
— В Ростове ждет моего письма родной брат Осман.
— Кто он? Подробнее.
— Адъюнкт Петербургской юридической академии. Бросил ее перед самым выпуском в семнадцатом году. Пять лет скитался по России, работал в советских судах. Поддерживал связь со мной. Хотя он младше меня, не стыжусь признать, он более образован, более масштабно мыслит, предан исламскому движению, ненавидит Советы. Знает чеченский, арабский, французский, русский языки.
— Вы не усматриваете здесь нелепость? Человек, преданный исламскому движению, болтается по России в то время, как это движение разрастается на Кавказе.
— Это был мой совет, ваше высочество, — потупил глаза Митцинский.
— Мотивы?
— Врага нужно изучать, знать обычаи Советов, язык, структуру госучреждений, стиль работы, манеру общения. Это необходимо в нашей борьбе.
— И что же вы намерены написать вашему брату теперь?
— Это зависит от вашего решения, ваше высочество. Он будет счастлив послужить нашему делу.
Реуф-бей встал, вышел из-за стола. Митцинский торопливо поднялся следом, провожая взглядом сутуловатую невысокую фигуру великого визиря, бесшумно ступавшего по ковру. Реуф-бей позвонил. Неслышно возник в дверях секретарь.
— Час меня нет ни для кого. Мы беседуем с господином Митцинский.
Секретарь молча склонил голову, исчез.
В конце этого часа Митцинский понял, что вся его жизнь до этого момента была жалкими, бесцветными потугами просуществовать, настоящая жизнь началась лишь сегодня, когда он переступил порог этого кабинета. Митцинский глубоко, до дрожи, вздохнул и склонил голову перед великим визирем. Он долго стоял так, изумленно прислушиваясь к таинству хмельного процесса в самом себе, заквашенного Реуф-беем. Неукротимая нежность подмывала Омара-хаджи, он страстно любил теперь все, принадлежавшее великому визирю, — его слепящие очки, тонкие, бледные руки, концы начищенных коричневых башмаков. Он готов был потереться обо все это щекой — так он любил теперь Реуф-бея.
Реуф-бей был чувствительным человеком и уловил нежные токи Омара-хаджи. Все это чертовски приятно, поэтому великий визирь позволил себе прикоснуться пальцем к груди Омара-хаджи. И это чуть не испортило все дело: между пальцем и шелковым халатом Митцинского проскочила крупная искра и кольнула великого визиря. Он отдернул руку, недовольно подобрал губы. Но пересилил себя. Оставаясь великим, подытожил сказанное:
— Можете передать Федякину и брату: настало время действий, пусть возвращаются домой и займутся делом! О связях с нами распространяться не стоит. Мы еще не успели истратить десять миллионов рублей, полученных от России на борьбу с Антантой. Не стоит давать повод для упреков в неблагодарности.
Реуф-бей выдвинул небольшой ящик стола, достал два одинаковых перстня: по зеленому изумрудному полю бежала золотая ящерица.
— Передайте брату как знак нашего доверия. Второй — ваш. Война с греками кончается, оккупация Антанты — при последнем издыхании. Перед Турцией скоро встанут другие задачи, о которых мы с вами говорили, другие цели. Я доложу президенту, что энергия братьев Митцинских нам будет полезна для их достижения.
Он не подал руки Омару-хаджи и стоял, покачиваясь на носках, провожая отрешенным взглядом пятившуюся к двери фигуру. Великий визирь блаженно барахтался в половодье своей фантазии, которая несла его в неизведанное, манящее так, что захватывало дух. Мерцали и стремительно ширились перед ним священные границы Османской империи — от истоков Дона и Днепра до Красного моря.
10
Спиридон Драч сидел на крыльце, вытянув ноги. Сбоку казалось, что ноги росли сами по себе из ноздреватой ракушечной стены. Напротив стояла такая же стена. Спиридону чудилось, что она наползает на него, в голове жгла, колобродила усталость.
Улица, мощенная булыжником, стекала вниз, к морю. Солнце, что изгалялось над Спиридоном целый день, выжимая из него пот, теперь ярилось где-то за стенами домов. Улица напиталась вечерней тенью. Драные флаги сохнущих простыней над нею тихо полоскал сквозняк — ущелье сдавалось нашествию ползучей нищеты.
Днем Драч искал работу, а к вечеру приходил и садился на порог. Это был чужой порог и чужой дом, они лишь на время приютили Драча и его семью. Спиридоновыми были в этой чужой стране лишь его жена Марьям и два сына. Покорными, обессиленными человеческими личинками они копошились сейчас за его спиной в серой толще камня. Ужина на сегодня не предвиделось. Не осталось денег уплатить за комнату, растаяла надежда, что они когда-нибудь появятся.
Спиридон услышал шипение. Скосил глаза. Бездомный бурый кот, горбом выгнув спину, жался к стене. Ему мешали шествовать дальше ноги Спиридона. Кот дергал клочкастой шкурой спины, злобно месил лапами.
Драч подогнул колени. Кот взвился пружиной, черканул воздух когтями, пошел мерить булыжник куцыми махами.