– Я не поеду, – сказал Жак.
– Вас выставят вон из России, – усмехнулся допрашивавший Жака тощий, похожий на крысу чиновник.
– Я все равно вернусь, – ответил д’Акевиль.
– Извольте… – равнодушно ответил тот. – Сколько угодно… Но вы не вернетесь дальше русской границы.
Жака выставили за пределы империи, но, ступив на польскую землю, он и не подумал вернуться во Францию. Д’Акевиль не собирался возвращаться без Лизы. Из захудалого трактира польского городка бывший секретарь великой княжны Елизаветы написал отчаянное письмо графу Кириллу Григорьевичу Разумовскому.
Глава седьмая
Петропавловская крепость
– Как посмели вы всклепать на себя чужое имя и род? – спрашивала императрица Екатерина у стоявшей перед ней измученной женщины.
– Это мое имя и мой род, ваше императорское величество, – ответила та и, не дождавшись разрешения государыни, устало опустилась на единственный в комнате стул.
Пока рядом был Жак, Лиза держалась. Она как будто не замечала душной каюты адмиральского корабля, где они с Жаком проводили томительные дни пути, отвратительной качки, похожего на стон шума воды за бортом, коротких прогулок по палубе, во время которых арестанты едва успевали глотнуть воздуха перед тем, как вернуться в духоту и зной, пота, стекающего по горячей спине и пропитывающего испачканное платье, и невозможности привести себя в порядок. Даже на минуту она не задумывалась о случившейся катастрофе. Она замечала лишь глаза Жака – внимательные, любящие, терпеливые, губы Жака, стиравшие ее слезы и боль, его колени, в которые можно было уткнуться, пальцы, перебирающие ее волосы, и тот заряд спокойствия, терпения, уверенной и мудрой нежности, который исходил от ее секретаря и любовника.
Лиза впервые видела в Жаке не зеркало, бесстрастно отражающее каждый ее каприз, не спутника, готового на все, лишь бы оставаться рядом, не надоевшего друга сердца, которому она уже месяц предпочитала атлетически сложенного красавца Орлова, а единственного в мире человека, способного принять на себя ее страдание и боль. Впервые она задумалась о том, что Жак мог бы иметь другую судьбу, вступить на дипломатическое или военное поприще или просто быть самим собой – состоятельным дворянином, способным оплатить прихоти и разориться на удовольствиях. Но Жак лишь следовал за ней в ее бесконечных скитаниях по Европе и, казалось, находил странное удовольствие в той бестолковой и опасной жизни, которую Лиза делила на двоих, словно взятый в дорогу хлеб.
Но когда к Лизе пришло это знание, уже поздно было что-либо изменить. Оставалось только исступленно любить друг друга все эти страшные ночи пути, сжимать зубы, чтобы никто не помешал их хрупкому счастью и не расслышал стонов, вздохов и радостного предутреннего шепота, а потом, во время короткой прогулки по палубе, прятать от матросов лихорадочно блестевшие глаза, в которых без особого труда можно было прочитать попытку спрятаться от катастрофы в сладком убежище любви.
К счастью, на время пути граф Орлов оставил своих пленников в покое. Теперь они были для него всего лишь грузом, который нужно было доставить по назначению, по мере сил наблюдая за тем, чтобы груз не испортился в дороге.
В Петербурге их хрупкому счастью пришел конец. Едва княжна с секретарем сошли с адмиральского фрегата, как дожидавшиеся на пристани люди втолкнули их в разные кареты, и напрасно д’Акевиль что-то кричал Лизе, пытаясь отбиться от крепких молодцов из Тайной канцелярии, одетых в зеленые солдатские мундиры.
Потом она увидела Петропавловскую крепость, уже однажды виденную в детстве, когда генерал Шубин привозил ее на свидание с матерью – тонкий золотой шпиль, растворенный в утреннем тумане, мрачную линию стен и серые воды Невы, подступавшие к этим стенам вплотную. Лиза еще не успела понять, что на долгое время станет узницей этой крепости, как ее вытолкнули из кареты, повели по длинному, зябкому коридору, потом открыли какую-то дверь и впустили в комнату, где не было ничего, кроме стола с креслом для следователя и убогой деревянной табуретки, вероятно, предназначенной для арестантки.
У окна стояла полная женщина в светло-сиреневом платье. Незнакомка обернулась, и княжна сразу узнала слегка выпяченный подбородок Екатерины, ее тонкие губы и пронзительный взгляд, знакомые по портретам императрицы. Екатерина не предложила измученной арестантке сесть, а сразу бросила ей в лицо обвинения, из которых следовало одно – отныне всероссийская княжна Елизавета будет даже не графиней Шубиной или госпожой д’Акевиль, а ничтожной самозванкой, посягнувшей на чужое имя и род.