— Может быть, потому, что ты просто представить не можешь его в постели с другой? Даже со мной.
Ну, это-то я как раз хорошо себе представляла. Как зубы Спуна оставляют следы на коже другой женщины — точно такие же, как на моей. При этой мысли по щекам потекла тепловатая влага. Слезы лились сами собой, помимо моей воли, я словно впала в забытье.
Мария вытерла мои щеки указательным пальчиком.
— Ты ревнуешь от одной только мысли?… Сладкая моя девочка… Ну, перестань, перестань. Зачем попусту изводить себя? Ведь ничего пока не случилось, верно? Ну, расскажи мне об этом парне! Что же это за тип, что сумел довести до такого мою маленькую Ким…
— Он сбежал с военно-морской базы.
— Ты хочешь сказать, он в бегах? Дезертир?
Я кивнула. В этом слове заключалась горькая правда: расставание неизбежно. Когда-нибудь его уведут от меня, вернут на базу, посадят в карцер, а потом вышлют в Америку. Но я не знала, готова ли я мчаться за ним через океан. А если даже я и решусь, хватит ли у меня сил дождаться его возвращения из тюрьмы? Впрочем, поскольку он всего лишь дезертир, то особо тяжкой вины за ним нет, и, скорее всего, его просто вышвырнут вон из флота. Тогда он найдет работу, женится, нарожает детей и начнет тихую семейную жизнь. При этой мысли меня обуяло отчаяние. Он же не способен быть отцом! Как можно гладить голову ребенка той же блудливой рукой, которая трогает мою киску? У меня даже дыхание перехватило. Господи Иисусе!
— Похоже, ты подцепила мужчину с проблемами, крошка. Американский матрос, да еще в бегах… Тебе не кажется, что у него есть все задатки альфонса?
— Он не альфонс! Он не слабак!
— Ты жить без него не можешь?
— Да. Даже самой не верится…
— Тогда перестань изводить себя глупыми бреднями. Я спросила, как сильно ты влюблена, потому, что ведь это самое важное. Ты должна думать только о том, как сохранить то, что тебе досталось. Это тебя немного приободрит.
Я почувствовала облегчение.
— Спасибо, Мария. Я так тебя люблю!
— А кого больше — меня или Спуна? — вдруг спросила Мария.
Я так оторопела, что утратила дар речи. Меня опять затрясло. Мария поднесла к губам бокал с джином. На губах у нее играла дружелюбная улыбка, совершено неуместная на ее красивом лице.
— Я пошутила. Просто мне очень нравится, когда у тебя такое выражение.
Прикончив джин одним глотком, Мария натянула черные перчатки и поднялась.
— Пора. Нужно готовиться к следующему выходу. Вижу, на сей раз мне не придется играть дурацкую роль твоей конфидентки.
— Я не знаю… Может быть…
Словно не слыша моего лепета, Мария взяла счет и направилась к выходу из кафе.
У меня вдруг беспричинно заколотилось сердце. Я инстинктивно прижала руку к груди, чтобы унять его бешеное биение. Я почувствовала себя всеми отринутой и одинокой. Кажется, кости брошены. Игра началась. Была ли когда в моей жизни такая жестокая схватка?
Чтобы немного успокоить нервы, я схватила из пепельницы оставленный Марией окурок и сильно затянулась. Сигарета оказалась много крепче тех, к которым я привыкла, и я закашлялась.
Да что происходит? Я просто живу с ним, вот и все. Нельзя чересчур серьезно относиться к подобным вещам. Серьезное отношение — глупость. Абсолютная глупость.
3
В замке входной двери что-то скрежещет. Первые несколько дней этот звук доводил меня до полуобморока. Ведь до сих пор никто, кроме меня самой, не вставлял в замочную скважину ключ! Обмирая от ужаса, жду, когда распахнется дверь… В дверном проеме возникает черная физиономия Спуна. Уф! Слава Богу…
При виде моей реакции Спун даже пришел в замешательство: «Ты что? Я ведь не монстр какой!» — убеждал меня он. Я с серьезным видом выслушала его оправдания. Как же я люблю его!
В тот день он принес какой-то толстенный конверт, очень меня заинтриговавший. Вообще-то я была сильно занята — подбирала песню на вечер в моем ночном клубе, и поэтому в комнате с утра до ночи звучал джаз. Ну почему у джазовых певиц всегда такие низкие, с хрипотцой, голоса — как у Марии? Мой тоненький голосок не тянет блюз — вот я и мучаюсь, выбирая мелодию…
— Зато для любви он просто супер! — утешил меня Спун. Я подумала, что если я с успехом исполняю такие мелодии, то все в порядке. Мне сразу же расхотелось быть выдающейся джазовой певицей. Ну, не больно-то и надо. Буду петь свои дурацкие шлягеры.
— Что в конверте?
— Да так, ничего. Наклевывается одно денежное дельце.
— Дай посмотреть!
Я попыталась залезть в конверт. Но Спун вытолкал меня на кухню, а сам принялся названивать по телефону. Мне не оставалось ничего другого, как покорно колоть лед для бурбона с содовой.
— Oh, shit![1] Тащи скорее гребаную выпивку, сука! — Спун грохнул трубку на рычаг, повернулся ко мне и витиевато выругался. Его матерная тирада показалась мне весьма музыкальной. Теперь чопорно-правильный английский без матерных «украшений» звучал для меня ужасно пресно — ну прямо выдохшееся пиво, которое пьют одни слабаки-импотенты. Когда же он называл меня «сукой», я испытывала чувство настоящей товарищеской близости. Потому что Спун и сам чертов сукин сын.
— Давай оттянемся, пока ты не сбежала на работу!
Высыпав на черную обложку журнала белый порошок кокаина, Спун аккуратно отмерил дозу.
Я стояла в сторонке, рассеянно наблюдая, как он отделяет аккуратные белые «дорожки» своим военным билетом. Ну да, он же вырос в Гарлеме, так что, конечно, знаком с наркотиками не понаслышке.
— Мой конь застоялся! Он хочет киску. А киска на диско. В кафе его киска…
Приняв дозу, Спун развеселился и принялся выдавать что-то ритмичным речитативом, даже не разберешь — не то поет, не то декламирует:
— Это настоящий нью-йоркский рэп! Я был в Бронксе рэппер круче всех! Я пел веселые песни о самых мрачных сторонах жизни! Мою сестренку в четырнадцать лет изнасиловал наш родимый папаша! И потом она родила ребенка! Вот тогда я научился всему — трахаться с проститутками! А вот целоваться так и не научился!
Я ошеломленно смотрела на кружившего по комнате Спуна. Потом залпом выпила свой бурбон, поднесла к ноздрям кокаин — и вдохнула свою первую дозу. Но тут же зашлась от кашля и от соплей, дыхание перехватило, и я рухнула на колени.
— Эй, ты в порядке? Нужно вдыхать очень медленно, зажав одну ноздрю! А в первый раз всегда тяжело…
Это верно. В первый раз все тяжело. Наконец меня отпустило, и я подняла голову. Спун с беспокойством посмотрел на меня — и рассмеялся.
Да, Спун — он действительно искушенный, опытный человек. А я — я опять просто маленькая девочка. Меня захлестнула любовь и нежность к самой себе. И тут я услышала многообещающий шепот Спуна: «Я стану твоим учителем…» Это было форменное безумие.
— Спун, — время от времени роняла я, — ты должен написать книгу. О том, как правильно принимать дозу… как хладнокровно, с бандитским видом шататься по улицам… как сводить с ума невинных хорошеньких девушек своим бесподобным телом… Знаешь, такое Писание для чокнутых!
Тут я заметила в руке у Спуна невесть откуда взявшийся баллончик с масляной краской. Он явно намеревался изгадить мне ванную.
— Не смей! Нас же выселят отсюда!
— О'кей! Усек! — И Спун направил баллончик на моего любимого кота Осборна. Когда палец его уже коснулся клапана, я успела подхватить Осборна на руки… Какое-то время я не могла уразуметь, что же, собственно, произошло. Спун корчился от смеха, схватившись за живот. Взглянув в зеркало, небрежно прислоненное к стене, я наконец поняла: вместо Осборна жертвой пала я!
Мои волосы сделались цвета красного перца и встали дыбом, слипшись от масляной краски. И вообще мне, наверное, посочувствовал бы даже мальчик из известного романа Ренара.[2]
Спун валялся на полу, продолжая ржать.
— Моя бэбичка превратилась в морковку! В морковку!
2
Ренар, Жюль (1864–1910) — французский писатель, речь идет о его автобиографическом романе «Морковка» о трудном и несчастливом детстве; главного героя прозвали «Морковкой» за ярко-рыжий цвет волос.