— Не боитесь? Имейте в виду — сейчас это самый опасный вояж. На пути нас стерегут немецкие торпедоносцы. По воздуху оно бы надежнее. Только редко угадаешь на самолет...
— Боюсь не боюсь, а надо идти, — ответил я.
— Ну, пожалуйста, сейчас вам отведут место, и в ночь мы выходим.
Краснофлотец привел меня в двухместную каюту. Одно место было уже занято; на койке лежал чемодан, и на вешалке висела шинель с нашивками батальонного комиссара. Владелец имущества ушел на берег и вернулся обратно уже вечером, буквально за несколько минут до нашего отхода. Я представился. Он протянул руку и воскликнул: «Да мы ж с вами старые знакомые!..» Пристально вглядевшись в его лицо, я узнал бывшего секретаря парткома Балтийского завода в Ленинграде инженера Кузьму Семеновича Чернявского, у которого я не раз брал интервью, особенно когда спускали на воду новые суда. Теперь он был инспектором политуправления Черноморского флота.
В густую темную ночь мы отошли от пирса. Конвой довольно быстро построился и, выйдя в море, мы взяли курс мористее, чтобы потом круто повернуть на Севастополь.
Я устал от дневной беготни и лег на койку, а Чернявский открыл чемодан, долго перебирал бумаги, а потом и сам пристроился на койке. Заснуть мы оба не могли. Вспомнили Ленинград, я рассказывал ему о первой блокадной зиме, о том, как в холодных, пустых цехах его родного Балтийского завода военные моряки своими силами ремонтировали корабли. Он лежал, не шелохнувшись, слушал, а потом стал говорить, заметно волнуясь:
— Если бы вы знали, как осенью прошлого года мы переживали за судьбу Ленинграда. Главное — не было связи. Газеты приходили с большим опозданием. Чувствовалось, что там тяжело... У нас у самих были горячие денечки. Противник наступал. Всех политработников послали на корабли, в части вести политическую работу, и пример Ленинграда имел большое значение. Мы призывали драться по-ленинградски, превратить Севастополь в крепость обороны. И этот призыв неизменно находил отклик...
— А чем вы теперь занимаетесь? — поинтересовался я.
— Проверяю работу партийных организаций. Сейчас имею особое поручение: везу в Севастополь документы. Крымских партизан награждать будут.
И он рассказал мне о крымских партизанах, которые обосновались в горах, создали там базы.
— Условия адски тяжелые... В любой партизанский край можно послать самолеты с продовольствием и вооружением. А тут необходимое забрасывают только на парашютах. У них много специфических проблем, самая острая проблема — эвакуация раненых и доставка продовольствия.
Голос Чернявского постепенно затих. Скоро мы оба заснули.
Нас разбудили протяжные звонки и топот матросских ног по железной палубе. Мы быстро оделись и вышли наверх. Было уже утро. Солнце заливало палубу. Люди стояли у пушек и пулеметов. С ходового мостика передавалась команда «Усилить наблюдение», и наблюдатели во все глаза смотрели на море, отливающее светлой голубизной.
Тишина. Только слышатся всплески воды, рассекаемой острым форштевнем. И вдруг в эту тишину разом врываются голоса:
— Прямо по курсу торпедоносец противника.
Где он, проклятый, я не вижу, пока не раздаются выстрелы пушек и впереди не повисли черные облачка разрывов. Среди них низко над водой, лавируя, воздушный пират несется прямо на нас. С каждой секундой он ближе. Выстрелы пушек, треск пулеметов и резкие отрывистые команды — все сливается в общий гул. Клубки разрывов стеной встали перед ним. Он сбит с курса и отвернул в сторону.
— Ага, гадина, не выдержал! — кричит пулеметчик и посылает ему вслед светящиеся трассы.
Несколько минут пауза. И уже другой самолет крадется со стороны солнца, рассчитывая на внезапность. Снова густой заградительный огонь. Видимо, летчик твердо решил атаковать. Боясь сблизиться с нами, он с расстояния примерно в восемь кабельтовых бросает продолговатую сигару, и она неумолимо несется к кораблям. Я слышу твердый, властный голос Мельникова:
— Право на борт!
Корабль совершает циркуляцию, а бурун стремительно несется и пролетает всего в нескольких метрах за кормой. Мы облегченно вздыхаем. Кто-то напоминает:
— Одну сбросил, другую унес с собой.
И потому не спадает напряжение. Как раз сейчас мы проходим самую опасную зону. Не успел все это объяснить Чернявский, как на горизонте из-под солнца появилась точка, и опять корабль содрогается от гула орудий. Мы уже на ходовом мостике, я смотрю на Мельникова, на его неуклюжую фигуру в меховом реглане, чесанках, шапке-ушанке. Но в минуты опасности одежда нипочем; его движения быстры и проворны, рывок ручкой машинного телеграфа, и нос корабля уклоняется. Летчик пока выдерживает характер и идет строго на нас. Кажется, вот-вот врежется в корабль. Нет! Торпеда срывается, скользит по воде, а самолет отвернул в сторону — торпеда опять осталась у нас за кормой...