Биндиг сидел за кустом и рассматривал землю перед своим укрытием. Он замерз, но это была поросшая травой земля, на которой не лежало никаких сухих веток, листьев, ничего. Когда часовые встретились на середине моста, Биндиг посмотрел на часы. Из десяти оборотов секундной стрелки оставался еще один. Часы были надежны. Это были большие специальные часы с секундомером. Биндиг прикрыл ладонью чистое лезвие ножа. Часовой медленно приближался. Это был коренастый мужчина, смело сдвинувший свою меховую шапку влево. У него не было ничего кроме винтовки с примкнутым штыком. Они всегда оставляют своих часовых с винтовкой, думал Биндиг. Всегда у них эта длинная винтовка с квадратным штыком. Пистолет-пулемет лучше. Короткое оружие вообще лучше. Что он сделает с той винтовкой? С ней он слишком медленен
Он смотрел ему прямо в лицо, на широкое, грубоватое лицо с веселым курносым носом. Цадо и я, думал Биндиг, пока часовой приближался к нему, они подготовили нас специально для этого. Как старшего официанта к подрывному делу. Мы – отряд специалистов. Специалистов по убийству и разрушению. Привыкнем ли мы когда-нибудь к тому, когда этого больше не будет? Когда-то, когда все закончится?
Часовой тихо кашлянул. Он спрятал руки в карманах шинели. Биндиг видел, что у часового портупея поверх шинели. Это хорошо, думал он. Если у них портупея под шинелью, то нет уверенности, что справишься с ними ножом. Их ремни из очень толстой кожи. Часовой остановился в нескольких шагах от куста и повернулся. Он постучал сапогом о сапог и пошел назад своей дорогой. Биндиг поднялся, стараясь не создавать шум. Он быстро сделал один шаг за куст, потом еще один и еще один. Он не бежал, он быстро шел, большими шагами, беззвучно на толстых резиновых подошвах, пока не оказался за спиной часового. Он не прыгнул на него. Он положил ему левую руку вокруг шеи и нанес удар правой. Это был самый быстрый, самый уверенный и самый тихий вид убийства, который он выучил. Нож разорвал часовому почку, и мужчина с хрипением от удушья опустился на землю. Биндиг ловко его перехватил, а потом так же умело снял у него с плеча винтовку. Он стянул с мертвеца толстую, серо-коричневую шинель и накинул ее на себя. Она была ему немного великовата, но теперь это не имело значения. Несколькими быстрыми упругими шагами он пообедал назад к месту, где лежала его каска. Он взял ее и подвесил ее к чужой портупее над шинелью. Потом он натянул меховую шапку мертвого часового и закинул за плечо его винтовку.
С моста был хороший вид на окрестности. Но нигде не было видно ни одного луча света, кроме тонкой полосы, падавшей из окна будки путевого обходчика, находившейся в нескольких сотнях метров за мостом у железнодорожной насыпи. Там спали остальные солдаты караульной команды. Биндиг двинулся к середине моста не быстрее и не медленнее, чем это делал часовой. Когда он сделал первые шаги, то увидел, как с другой стороны приближается Цадо. Он узнал его сразу по походке. У Цадо была походка наемного партнера для танцев. Ее ни с чем не спутаешь Шинель другого часового подходила ему хорошо. Только меховая шапка казалась для него слишком большой. Они оба узнали друг друга, так как они оба теперь несли винтовки стволом вниз; когда они удостоверились, что стволы винтовок смотрели вниз, они быстро пошли навстречу друг другу. Они встретились на середине моста, где оба часовых всегда встретились.
– Парень, – медленно сказал Цадо, – в сорок лет они поместят нас в сумасшедший дом, если это еще долго продлится так. Этого ни один человек не перенесет.
Биндиг ничего не ответил. Он смотрел туда, где должен был лежать унтер-офицер с другими, и при этом он поднял руку. Внизу в кустах, по ту сторону железнодорожной линии, сверкнула на долю секунды светлая точка карманного фонаря. – В порядке, – сказал Цадо, – пошли…
Пройдя по шпалам железнодорожных путей, они сошли с моста и приблизились к убежищу других.
– Иногда, – тихо сказал Цадо, – иногда я боюсь, что я просто встану в такое мгновение и скажу такому часовому: Я здесь! Он опустил голову, и меховая шапка съехала ему на лоб. Он сердито отодвинул ее назад. Биндиг ничего не отвечал. – Но это как раз бессмысленно, сказал Цадо, – я это знаю. Это бессмысленно; с этим не справишься. Он с опущенной головой шел дальше рядом с Биндигом. Он прикусил губу и ничего не говорил. Не было смысла что-то говорить. Все это никак нельзя было изменить. Было так, как говорил Цадо. Нельзя было думать об этом, и нужно было ждать конца. Они были солдатами, и должны были делать то, что им приказывали. Эти операции за линией фронта совсем не были приятны. Но выбор был невелик, и людям, которые сидели в стрелковых ячейках и ждали Т-34, было ничуть не лучше. За один год, который Биндиг провел в роте, он выучил, что значит быть солдатом фюрера. Считалось, что в пределах рода человеческого получаешь свое особенное, подчиненное место. Что не нужно размышлять над своими действиями, а также не стоит думать о будущем и прошлом. Если научишься справляться с этим, то все будет в порядке. Но окончательно справиться с этим было трудно. Бывали мгновения, когда ты готов был сделать то, что как раз говорил Цадо. Но тогда наружу поднимался страх. Неизвестность. И если было спокойствие и навязывались мысли, тогда сразу становишься жалкой кучкой, смесью мужества и страха, уверенности и недоверия, потерянных иллюзий и жалкой беспомощности. Становишься бесхребетным пучком костей, мышц и сухожилий перед холодным калейдоскопом мертвых глаз, принадлежавших убитым вражеским солдатам.