— Он что, шпион, что ли?
— Шпион не шпион, а большие деньги даром не даются. А тебе большие деньги нужны, так?
— Точно. Нужны.
Парень непроизвольно вздохнул.
— Ну вот, — продолжал Михаил Прокофьевич и указал пальцем на записку. — Этому человеку ты передашь весь груз. В обмен получишь портфель. И всё. И домой. Уже самолётом. Тебе купят билет.
— Понятно.
— Это-то всё понятно… — Михаил Прокофьевич задумчиво почесал мизинцем усы. — Непонятно другое. Видишь ли… Я буду с тобой откровенен. Чует моё сердце, что тот человек что-то задумал против меня. Но что именно, не знаю. Он хитёр как чёрт… Груз он, конечно, примет. А вот дальше… дальше гляди сам.
— Ладно. Поглядим. В случае чего я ему живо шею сверну.
— А!.. — поморщился Михаил Прокофьевич. — При чём здесь шея! Одно, во всяком случае, помни. Он, конечно, вознамерится тебя угостить обедом, выпивкой. Боже тебя сохрани! Он будет к тебе со всякими вопросами подъезжать. Молчи. Особенно про себя молчи. Кто ты, откуда — он ничего не знает и знать не должен.
— Ладно, ладно. Не враг я себе.
— Это уж точно. Теперь вот ещё что. Как я узнаю, что ты благополучно в Москву прибыл? Мне звонить или телеграфировать запрещаю. Кому же тогда?.. Вот что! Позвонишь Валентине.
— Вот это здорово! — обрадовался парень.
— Скажешь, что жив-здоров. Если всё в порядке. Ну а если не всё будет в порядке… допустим, приболел. Но лучше не болей, Николай, не советую.
— Ясное дело, дядя Миша. Зачем человеку болеть?
— Именно. И последнее. Надо нам под того человека хорошую мину подвести. Чтобы в случае чего его в клочья! Понятно? В клочья! — Он злобно сжал кулак. — Поэтому мы вот что сделаем…
Михаил Прокофьевич пригнулся к столу и, налившись краской, заговорил совсем тихо.
Глава II
НАЧАЛО ДЕЛА, КАК ВСЕГДА, ТУМАН
Ночь выдалась на редкость душной. Из распахнутых окон не ощущалось ни единого дуновения. Там, за окнами, стоял плотный и душный, как в печи, жар. Нагретый камень отдавал тяжёлому, словно сгустившемуся, воздуху весь скопленный за день зной. А яркие люминесцентные лампы дежурных помещений усиливали это пекло.
Виталий давно уже снял пиджак, ослабил ремень пистолетной кобуры, приспустил галстук и расстегнул влажный от пота ворот рубашки. И дышать было нечем. Такой жары в Москве Виталий ещё не помнил. Он уже выпил, наверное, десяток стаканов воды, чая и даже кофе. Сон пропал начисто, но жажда не проходила.
Он уже позвонил домой, поболтал со Светкой, осведомился о самочувствии тёщи — любимой тёщи, между прочим. Как ей в такую ночь тяжело, бедной! И Светка даже подозвала Анну Михайловну к телефону, и та с деланной бодростью ему сказала: «Ах, плевала я на эту жару! Подумаешь, мне всегда жарко. И не приставайте, пожалуйста!» Потом трубку снова взяла Светка.
Уже полгода прошло, как они поженились, а Виталий всё ещё не мог привыкнуть ни к своей новой жизни, ни к своей второй матери. Потому что Анна Михайловна действительно в нём души не чаяла. И сердилась, и обижалась, и заботилась, и беспокоилась — всё как со Светкой. Нет, беспокоилась она о нём ещё больше. Чего ей только не мерещилось, когда он задерживался! И она начинала звонить его старикам, — тайком от Светки, конечно. Семёна Анатольевича она стеснялась и потому, скрывая тревогу, шутливо спрашивала: «Ну где ваш сын бродит, вы мне можете сказать? И когда начинать волноваться?» На что Семён Анатольевич неизменно отвечал: «Не сейчас. Я вам, дорогая, позвоню, когда начинать». Но если трубку брала Елена Георгиевна, то Анна Михайловна давала волю своим чувствам: «Лена, это просто кошмар! Его до сих пор нет, можешь себе представить? Я иду встречать!» Никакие уговоры на неё не действовали. Неимоверно полная, очень больная, с тяжёлой одышкой, она могла до поздней ночи стоять на улице у подъезда, всматриваясь в тёмные фигуры прохожих и поминутно утирая слёзы, пока Светка чуть не насильно не уводила её домой. Там она сердилась, дулась на дочь, и всё валилось у неё из рук. Но когда появлялся наконец Виталий, Анна Михайловна преображалась. Первым делом она кидалась к телефону и, ликуя, сообщала Елене Георгиевне: «Ну вот, появился. Да. Сейчас я буду его кормить». И начиналась суета. На столе появлялись всякие вкусности. При этом Анна Михайловна не переставала кричать: «Вы мне все надоели!.. Покоя от вас нет!» — и сновала, грузно переваливаясь на отёкших ногах, в кухню и из кухни. А когда садились за стол, она заговорщически подмигивала Виталию: «Ну, Витик, ты имеешь право на разрядку. И я тоже». И Виталий доставал из шкафа уже начатую бутылку сухого вина. «Мама!» — строго говорила Светка. «Ай, брось! — отмахивалась Анна Михайловна. — Плевала я на врачей. Ерунда какая!» И тогда Светка, исчерпав все меры воздействия, с азартом присоединялась к «общему пьянству», как она выражалась.