Но от всех этих украшений было мало толку. Даже если бы вы вошли сюда в веселом настроении, тоскливый цвет стен испортил бы его, заставив вас почувствовать грусть, неуверенность и страх.
А у меня-то уж точно настроение было совсем не веселым, когда я шел вместе с родителями по длинному зеленому коридору, направляясь в свою палату.
Мама сжала мою руку. Ее ладонь была теплой. А моя — холодной и влажной.
— Тебе не о чем волноваться, Син, — тихо произнесла она.
Она смотрела прямо перед собой. Ее каблуки цокали по кафельному полу.
Отец, проходя мимо каждой зеленой двери, тихонько проговаривал номера палат:
— Б — двенадцать… Б — четырнадцать… Б — шестнадцать…
— Вырезать гланды — это пустяк, — сказала мама. Она говорила это уже в сотый раз. — Денька два-три поболит горло. А потом все пройдет.
Цок-цок, цок-цок… Звук маминых шагов разносился по длинному коридору, как тиканье часов. Часов, отсчитывающих секунды до трагической развязки.
— Но зачем мне их вырезать? — заныл я. — Я уже как-то успел к ним привязаться!
Мама и отец засмеялись. Мне всегда легко удается их рассмешить.
Эта способность мне иногда очень помогает, когда родители на меня сердятся. Сейчас, конечно, они не сердились, но я всегда начинаю шутить, когда нервничаю.
— Ты только подумай: никаких тебе больше ужасных ангин каждый раз, как только немного простынешь, — сказал отец, следя за номерами дверей. — Никаких больше воспаленных миндалин.
— Ага, рассказывай, — пробормотал я. — Ни одному из моих друзей гланды не вырезали. Почему же мне надо их вырезать? Да еще на Хэллоуин!
— Так уж тебе повезло, — сказал отец.
Он тоже большой шутник.
— Но ведь Хэллоуин — мой любимый праздник, — продолжал я. — Обожаю пугать людей и когда меня пугают. А теперь я все это пропущу.
Откуда мне было знать тогда, что этот Хэллоуин станет самым страшным в моей жизни…
Когда мы завернули за угол, я услышал громкий детский плач.
Мама вздохнула.
— Здесь так много больных детей, Син. Тяжело больных детей. Ты должен помнить, что тебе еще повезло.
Через несколько секунд мы встретились с одним из таких ребят.
Его звали Мартин Чарльз. Я прочел его имя на табличке, прикрепленной к спинке его кровати в ногах.
Я увидел Мартина, когда мы остановились у открытой двери палаты номер Б — двадцать два. Кровать Мартина была у окна. Пустая кровать — моя — стояла напротив, возле тошнотворно зеленой стены.
Я уставился на моего соседа по палате: небольшого роста, с темными глазами и очень коротко стриженными темными волосами. Он сидел на краешке кровати и дрыгал ногами, сердито глядя на двух медсестер в белых халатах.
— Я не Мартин! — кричал он.
Одна медсестра тянула к нему руку со шприцем. Вторая пыталась закатить рукав его зеленого больничного халата.
— Мартин, будь умницей… — уговаривала она.
— Я не Мартин! — вновь выкрикнул он. И выдернул руку из пальцев медсестры.
Она растерянно ахнула и отступила назад.
— Мартин, нам только нужно взять кровь на анализ, — сказала вторая медсестра.
— Я не Мартин! Не Мартин! — орал он, молотя кулаками по подушке.
— Конечно, конечно. Мы уже это слышали, — проворчала одна сестра.
Обернувшись, она увидела нас, стоявших в дверях. Опустив шприц, она шагнула к нам.
— Ты Син Дейли? — спросила она.
Я кивнул.
— Вот твоя кровать, Син, — указала она. — Как твое горло?
— Болит немного, — признался я. — Больно глотать.
Сестра улыбнулась моим родителям.
— Можете внести вещи Сина. И разложить вон в том шкафчике у кровати.
Я поплелся вслед за родителями к кровати.
— А что у этого парня? — спросил я.
Мама приложила палец к губам:
— Ш-ш… Похоже, он очень нервничает.
Мне хотелось узнать, как они с ним поступят. Но одна из медсестер задернула занавеску между кроватями.
Теперь звуки стали глуше. Однако, доставая свои вещи из сумки, я все еще слышал его отчаянные крики:
— Я не Мартин! Отстаньте от меня! Я не Мартин!
Через несколько минут занавеска чуть отдернулась, и одна из сестер шагнула на нашу половину палаты.
— Бедняга, — негромко проговорила она, покачав головой.
— А что с ним такое? — спросил я.
Сестра вручила мне зеленый больничный халат.
— Мартину завтра предстоит сложная операция, — сказала она, бросив взгляд на занавеску. — Он так боится, что, кажется, убедил себя, что он — не он, а кто-то еще.