С этого дня тем более немыслимым казалось предъявлять фройляйн Штайн какие-либо требования. И тогда случилось то, чего все давно опасались, и случилось это зимой. Фрау Байсер заглянула в дверь, чтобы попрощаться и напомнить, что в столовой уже накрыто к ужину, как вдруг фройляйн Штайн спросила через плечо, как часто фрау Байсер меняет в этом доме постельное белье. Если судить по тому, как опа меняет белье ей, фройляйн Штайн, то не чаще, чем раз в два месяца.
— Да вы совсем тронулись, — сказала фрау Байсер в полной растерянности.
— Прошу без антисемитизма! — крикнула фройляйн Штайн.
Все в ужасе застыли.
Но, к всеобщему удивлению, фрау Байсер улыбнулась. Она шагнула в комнату как была — в пальто, в платке, с хозяйственной сумкой, в которой лежали ее рабочий халат и сменные туфли.
— Мы ведь коммунисты, — сказала фрау Байсер. Она была родом из Фрехена, что неподалеку от Кёльна, но сейчас говорила на литературном языке. — И наш великий учитель был еврей, глупая вы женщина.
Помощник директора Хаупт поднялся.
— Фрау Байсер, — обратился он к ней, — я вынужден отказать вам от места.
— А вас мне уже сейчас жаль, господин директор, — сказала фрау Байсер. — Но кто знает, вдруг это поможет. Стало быть, всем привет.
С этого дня Эразмуса Хаупта было не узнать.
— Что случилось с этой картошкой? Почему на столе нет соли? Почему мне не дали чистого белья? Где мои запонки?
Он проводил указательным пальцем по мебели и придирчиво рассматривал результат:
— А это что такое?
Шарлотта Хаупт демонстративно не снимала теперь в течение всего дня фартук. Фройляйн Штайн чистила у себя в мансарде картошку. Тетя Бетти поднималась в пять, чтобы приняться за стирку, госпожа директорша мыла лестницу. А однажды утром прохожие могли наблюдать и вовсе невероятную картину: госпожа директорша сбрасывала лопатой в подвал угольные брикеты. Шел ноябрь сорок четвертого, и несколько вагонов угля загадочным образом попали в деревню. Крохотные снежинки мелким дождем падали с серого неба, и госпожа директорша с трудом сбрасывала брикеты какой-то немыслимой лопатой в чересчур узкое отверстие подвала. Внизу в тоскливом и тусклом мерцании коптилок (в который раз уже отключили свет) две еле различимые фигуры пытались аккуратно сложить брикеты. Тетя Бетти уже вовсю всхлипывала, поскольку все уложенные ею брикеты тут же рассыпались снова, и фройляйн Штайн ожесточенно, снова и снова, укладывала их в штабель.
В тот вечер в музыкальном салоне было тихо. В соседней комнате за столом сидел Эразмус Хаупт и проверял сочинения. Шарлотта Хаупт, урожденная фон Лобовиц, молча рассматривала свои опухшие руки.
В январе, однако, в доме снова стало шумно. Однажды утром к ним в дверь постучали. Председатель земельного суда фон Лобовиц собственной персоной и бабуля Лотхен, законная его супруга. Тот самый фон Лобовиц, который в свое время дал страшную клятву не считать больше Шарлотту своей дочерью.
— Дитя мое, — произнес председатель земельного суда фон Лобовиц, когда Шарлотта Хаупт открыла дверь, — Дитя мое, — повторил он, всхлипывая, и все его могучее тело до самых глубин сотрясалось при этом от рыданий, Которые он, очевидно, таил в себе слишком долго.
К огромному его удивлению, принадлежащая ему вилла сгорела дотла. То, что горел Веддинг[13], фон Лобовиц воспринимал как нечто неизбежное, но ему и в голову не могло прийти, что самого его тоже может поразить подобное несчастье. Итак, председатель земельного суда фон Лобовиц стал погорельцем.
— О мое бедное дитя!
После рождества в деревне вдруг появилось множество солдат, пленных, угнанных из разных стран, раненых. Спешно начали строить укрепления, каждый день пролетали штурмовики, и всем было ясно, что долго война уже не продлится. По прибытии председателя земельного суда фон Лобовица с супругой вернулась фрау Байсер. Никто ее об этом не просил. Она просто пришла со своей хозяйственной сумкой, достала оттуда рабочий халат, косынку и стоптанные туфли, а потом приступила к делу. И раз фрау Байсер снова была в доме, Шарлотта Хаупт опять начала играть. С того ноябрьского вечера, когда ей пришлось сбрасывать брикеты в подвал, она к роялю не подходила. Зато теперь она играла только вальсы. Беспрерывно, одни только вальсы.
И еще она начала приглашать к себе причетника Пельца. Дети бегали за ним по пятам. Он играл только за шнапс, и чем больше напивался, тем лучше играл. Как-то раз его видели у окна со спущенными брюками. Пальцы у него были толстые, словно колбаски, и без костей, кончики — загнутые кверху, квадратные. Музыка давалась ему легко. Он достигал любого желаемого эффекта. Порой люди бывали по-настоящему потрясены, а он спускался с верхней галереи, даже не понимая толком, что с ними.