Во взгляде Антониды читалось недоумение.
— Антонида, — сказала Федька тихо, — ты там была... Ты сверху видела, наверное. Сына своего Вешняка видела. Где он сейчас?
Лицо Антониды исказилось, взгляд метнулся, и вся она пошатнулась, будто приняв удар сердцем.
— Боже! — проговорила женщина. — Боже! — Она неровно, тяжело задышала. — Какой ты дурак! Какой он дурак! Безмозглый. Безумный. Бесстыдный. — Кулачки стиснулись, голос взлетел к визгу. — Ты всё испортил! Ты пришёл... Я не звала тебя! Всё испортил, всё!.. — рухнула она голосом. Так упала, что и Федька ответным содроганием души ощутила толчок падения.
Антонида поднялась — с колен её посыпались объедки и целые куски пирога.
— Что ты наделал? — вскричала она, с нажимом выделяя каждое слово. Топнула, сорвала с головы кику, встряхнула, разметав льющиеся волосы, вцепилась в них руками и завыла.
— Тоня! — пыталась Федька вступиться в этот крик. Была она напугана и сама дрожала, устремилась обнять и получила жестокий тычок в лицо.
— Прости меня, Тоня! — воскликнула Федька. Шатнувшись под ударом, она едва его и почувствовала, бросилась на колени, молитвенно складывая руки. — Прости меня! — кричала она криком.
Антонида металась, задевая за стол, на котором вздрагивали, колебались два огонька, и со звериным воем раздирала себе лицо и волосы.
— Тонечка! — плакала Федька в жутком своём одиночестве. — Тонечка, это потому, что я... я люблю твоего сына. Я знаю, он жив!
— Молчи! — взвизгнула, мгновенно переменяясь, Антонида. — Заткнув уши, она судорожно зажмурилась. — Молчи! Не смей говорить! — сквозь зубы. — Я ничего не слышу. Всё равно ничего не слышу. Вонь сомнения... От тебя вонь, ты воняешь! Нет. Нет! — Она притопывала ногой, и в лице отдавалось злое усилие.
Рванула ворот верхней рубахи и ещё рванула. И так застыла, вцепившись в растерзанные края ткани побелевшими пальцами. Потом она открыла глаза и встретилась с Федькой. Протяжно вздохнула. Опустила взгляд на вырванные клочьями завязки.
Не отнимая руки от горла, где держала разорванную рубаху, разбитая и вялая, куда-то она двинулась, пошла на Федьку, к мужу, что вытянулся на лавке, пошла, повернула к выходу и, споткнувшись на пороге, ударилась о косяк.
Вдруг — каким-то страстным противоречием, хотя говорила она едва ли не шёпотом, — вдруг Антонида сказала:
— Я Там была. Была я Там. Видела. Как мне теперь Туда попасть?
Она побрела назад в комнату и остановилась, не найдя дороги вокруг стола. Потом, не выпуская рубахи, стала тереть веки. Нестерпимое для глаз зрелище, что открылось ей в блужданиях разума, заставляло её страдать.
Потом она сказала:
— У меня ум болит. Это скоро пройдёт. Стала возрастать головная перепонка.
Федька стояла на коленях.
Волосы разметались у Антониды до пояса, как ни путала она их, как ни терзала, волосы раскатывались потоком. Встряхивая головой, она закидывала гриву назад и опять подгребала через затылок на лицо, пока не скрывалась целиком под сизой, мерцающей отблесками метелью. Волна покрывала грудь, Антонида высвободила руку, которой держала разрыв рубахи, и обхватила голову, покачиваясь.
Когда Федька решилась подойти и легонько коснулась плеча, женщина не воспротивилась. Федька бережно раздвинула пряди, открыла под ними глаза, на детских щеках — царапины. Обнимая стан, Федька чувствовала сопротивление Антониды, угадывала припадочную готовность к судороге... Поцеловала сухую, воспалённую щёку и отстранилась. Поправить спутанные волосы уже не посмела — женщина напряжённо затрепетала под её рукой.