— Я девка, — неожиданно для себя сказала Федька.
Не только вызов, нечто более сильное и значимое, чем потребность взломать ледяную застылость Антониды, подвигло её к опрометчивому признанию — разъедающая тоска одиночества, которая проснулась с ней в тот же час и шевельнулась в душе.
— Я девка, — повторила она, не пытаясь даже понять, какими глазами смотрит на неё Антонида. Всё равно ничего уж нельзя было вернуть и исправить, раз слово вырвалось. — Просто я переоделась мужчиной и ушла из дома, когда дома не стало... Когда дома не стало... — тихо повторила она себе, вспоминая былое чувство.
Но Антонида не слышала ни вызова, ни боли, она не разбирала оттенков.
— Я знала, — сказала она без выражения. — Только что я Оттуда. Я Там проверила — девка. Расстегни Рубаху.
Занемев от обиды, — бессмысленная то была обида, но не преодолимая, — занемелыми от обиды пальцами, помедлив, Федька расстегнула крошечные пуговки, чувствуя жарко приливший стыд, и оттянула ворот, чтобы показать грудь. Но Антонида не глядела:
— Так и есть, — кивнула она, отстранённо следуя за собственной мыслью. — Я Там была и видела, что ты возьмёшь Вешняка.
— Как это? — опешила Федька.
Сладкая придурь тоски и обиды слетала с неё, как мудрёный сон под ушатом воды. Федька вгляделась: поразительное спокойствие Антониды нельзя было поколебать разговорами — нездешнее это было спокойствие. Тамошнее.
— Как же я возьму мальчика? От тебя? — пробормотала Федька. — Да его ещё и найти надо, — сообразила она. — Без тебя никто не найдёт. Ты ему нужна, только ты!
— Это всё равно. Всё уже было, и давно было, много раз было, — ответила Антонида, не меняясь в лице. — Ты его нашла и взяла. Было. Всё одно и то же. А я устала летать. Не могу же я вечно туда сюда... Даже ангелы устают сновать. Ангелы мне говорили, у них крылья болят после дождя, они раскладывают крылья на солнце. Сушат.
— Что ты такое... разве можно, — жалобно сказала Федька.
— Ну, что же, — молвила Антонида жестоко, — не хочешь Вешняка взять, так я тебя прокляну.
Затравленно билось Федькино сердце:
— Не сегодня-завтра сынок вернётся. Что бы нам подождать немного, а?
С непроницаемым спокойствием Антонида кивнула. Не понятно только было, что она хотела этим сказать. Напрасно Федька ждала чего-то внятного. Как постичь застылое личико, где страдания не оставляют морщин и где горе кажется нечаянным напряжением бровей и губ? Могли ли скрывать в себе горе устремлённые в никуда глаза под взлётом густых бровей, эти обиженно сложенные детские губки?.. И кто же нашёл в себе столько дерзости, чтобы обручить с горем тихую милую прелесть, которую нужно было бы лелеять и нежить, чтобы не ускользнула она от людей, навсегда отстранившись от их бесстыдства и грубости?
Теряясь в беспомощных побуждениях, Федька вспомнила, что можно позвать соседей. И ухватилась за эту мысль.
— Соседям скажу, — поднялась она с преувеличенной бодростью. — Позову помочь. Утро уже, люди встают. И попа приведу. Попу сказать надо ведь.
— Приведи, — кивнула Антонида.
Ничего больше не дождавшись, Федька вышла на крыльцо и остановилась, ухватив перила.
В блёклой заре, неспешно кружась, опускался на город пепел. Шёл он потоком крупных хлопьев — чёрные комки сажи в виду светлеющего небосвода. Пепел медленно оседал, растворяясь между серыми крышами...
Грачи. Безбрежная стая грачей опускалась с небес на землю. Медленно кружились последние птицы, за ними открывалось будущее дневное небо. Стояла необыкновенная тишина.
Кружилась голова. Федька глубоко вдохнула навеянный ветром воздух. Потом бесшумно вернулась в горницу. Не переступая порога, увидела Антониду возле мужа. И сколько ни смотрела, женщина не шевельнулась. Тихонечко попятилась Федька и вышла.
Глава сорок восьмая
нтонида слышала, как Федька ступала по крыльцу и, крадучись, возвращалась обратно. Она слышала скрипучие ступеньки и как упала жердь... и опять слабый стук — выбравшись на улицу, Федька привалила на место калитку. Если бы Федька попыталась вернуться, не сложно было бы её уличить — достаточно было выглянуть на крыльцо. Но Антонида не сделала этого, она знала, что за стенами наступает новый день и не хотела его видеть. Мысль о том, что после ночи восходит солнце, вызывала раздражительную досаду. Ещё одна лишняя, ничего не меняющая перемена света и тьмы. Незачем было выходить во двор, хватало того, что Антонида различала мглистую серую муть в сенях. Слабее горели свечи; побуждая торопиться, подступал день.