В этот тягостный, грозный час Федькино сердце переполняла любовь, стискивалось оно нежностью и готово было открыться на всякое встречное чувство...
Когда рухнули с треском перекрытия, Федька оставила бушующий пожар и пошла домой. Она не была у себя со вчерашнего дня и поразилась непривычному после шумных сходов последних недель безлюдью. В бывшей съезжей избе слышались одинокие рыдания — сидя на полу среди оставленного подьячими разоренья, безутешно плакала Маврица.
Объяснения её тонули во всхлипах: Прохора увели спозаранку московские стрельцы. Куда его увели, Маврица не знала, а для чего увели, не задумывалась — просто плакала и всё тут. «Посижу — поплачу, посижу — поплачу», — рассказывала она. Сходить к приказу и что-нибудь выяснить ей не пришло в голову. После Прохора приходили во двор какие люди-то и спрашивали хозяина — что были это за люди, осталось Маврице невдомёк.
— Что же ты за Прохором не пошла? Не прогнали бы стрельцы, — упрекнула её Федька.
Маврица всхлипнула и раскрыла чисто промытые васильковые глаза. Толстые щёки её, обычно свежие и упругие, расквасились.
— А хозяйство-то всё растащат! — В убеждении её угадывался неколебимый опыт поколений. — Мужик одинокий, кто досмотрит? И так уж ораву пустил — всё разорили, перепортили. Мужик ведь он... он... — хотела Маврица изъяснить общее какое-то соображение, но затруднилась громадностью явления — мужик!
Странно глядела Федька, смущала неулыбчивым взглядом, и Маврица почувствовала себя виноватой. А Маврица этого не любила, привыкла она, чтобы её хвалили, и загорячилась:
— Сходил бы, Фёдор Иванович, в приказ, узнал бы. Тебе-то проще. Ты и доброе слово умеешь молвить. Вот ведь пронять... в самую душу залезешь. Сходи, Фёдор Иванович, да не забудь передать Прохору Филимоновичу: замок обалдуи эти потеряли. А то украли. Украсть-то недорого возьмут. Ты ему скажи: изба-то без замка. Стрельцы украли, замка-то, мол, нету.
Неотступно глядела Федька на Маврицу и как-то недобро, неладно глядела, потупилась на мгновение и одно сказала:
— Замка, значит, нету? Передам.
Брат Фёдор, повалившись навзничь и приоткрыв рот, спал в клети. Что он по ночам делал и где гулял, Федька за полной бесполезностью нравоучительных разговоров отвыкла спрашивать, потому и будить не стала. Глянула лишь, не бит ли он, не раздет ли после своих похождений, и оставила.
Перемены обнаружились и на соборной площади. Мирские караулы рассеялись, и стрельцов перед приказом поубавилось, но столпотворение сделалось больше прежнего. Прилегающую к Малому острогу часть площади занимали телеги, гружёные и порожние; собравшись по двое-трое, коротали время возчики, толпились зеваки. Слышались разрозненные голоса, лошадиное ржание, деревянный стук, внезапные вскрики: осади! куда прёшь, чёрт нерусский!
Это были московские подводы, те, что доставили из Москвы стрельцов. «Вывозим воеводу князя Василия», — объяснили Федьке. И последовало уточнение: «Не князь едет, а княгиня с княжной и вывозят на Русь имущество».
— На двадцати подводах прибыли, на шестидесяти отбыли! — выкрикнул кто-то, заслышав разговор. — Эк ведь княгиню разнесло, на шестидесяти подводах брюхо везёт!
— Это ж какая сучка два года терпит, прежде чем брюхо-то опростать! — кинул, выбегая с криком откуда-то из толкучки, чтобы показать себя народу, скуластый чубатый парень в расстёгнутой рубахе.
— Важно её воевода обрюхатил, — со злым смехом поддержал кто-то в толпе.
— Да что воевода, что воевода! — кричал, стервенея, чубатый. — У князя и причиндалов таких нету засадить — баба на шестьдесят подвод разлеглась! Такую бабу всем миром е...! Чтобы баба-то два года всё брюхом дулась и дулась!
— Как бы не разорвало суку прежде, чем до Москвы допрётся! — подхватывала на лету измождённая баба.
Народ густо гоготал, радуясь всякому поносному слову, сплёвывая и матерясь. Московские возчики защищать воеводскую честь не брались и сдержанно, с оглядкой скалили зубы.
Протолкавшись к раскрытым воротам острога, Федька хотела пройти во двор, где шла погрузка, — навстречу ей фыркала в лицо лошадь, запряжённая в телегу с огромным сундуком на ней. Федька отпрянула, чтобы не затёрли.
— Пощупать, что ли? Что у княгини-то под подолом? — задорно сказал кто-то в толпе. — Вот я гляну, мужики! — выскочил посадский в длинной рубахе и меховом колпаке; большой, губастый рот его сложился напряжённой, похожей на гримасу улыбкой. Он оглядывался на товарищей. — Авось своей ветошки какой признаю! Третьего дня у меня со двора кусок полотна спёрли.