«Мальчишка!» — грустно улыбнулась она себе. Успел напоследок врезать кому-то из краснокафтанников, и это мало что значащее обстоятельство вернуло ему душевную бодрость, он словно бы утешился и даже повеселел. И того только не замечал, что утешился он не столько боевыми воспоминаниями, сколько Федькой.
Страстное внимание, с каким слушала Федька, полный сострадания взгляд казались Прохору в его нынешнем положении вполне естественными, он без зазрения совести полагал, что заслужил своим молодечеством и то, и другое.
— Пожар-то прибавил! Не потушат, — тревожно заметила одна из женщин.
Мужья и жёны, оборвав несвязные, с повторениями разговоры про дорогу, еду, обувь, стали засматривать вверх.
Огромной дугой через полнеба завис прогнувшийся столб дыма. Начинался он где-то за крышами, крутился струёй, как взвешенная в воде муть, рос и с ростом слабел, ложился набок, в невообразимой уже дали распадаясь бледными рыхлыми облаками. Грязно-молочный цвет густого дыма подсказывал, что горели заваленные навозом конюшни или хлев. Огонь, видно, перекинулся с дома Елчигиных, много чего там занялось по соседству.
— Поднимется ветер, не приведи господь, всё сгорит. Вгладь выметет. При такой-то суше, — послышался голос. Никто не нашёлся возразить.
— Чего же набата нет? — спросил немного погодя молоденький паренёк. Ему, как равному, не побрезговал отвечать строгий бородатый мужик:
— Сыщики не велели бить. Народ поднимать не велели. Говорят, Бунаков поехал. На пожар-то.
— Потушат ли?
Мужик лишь только крякнул.
— Когда вас повезут? — спросила Федька. — Я передам Маврице, чтобы собрала в дорогу.
Везти должны были сегодня же — сыщики торопились выставить заводчиков вон. С обозом князя Василия повезут, за княгиней и за княжной, добавил Прохор с кривой ухмылкой.
Значит, скоро, осталось несколько часов. Федька понурилась, тоскливо отяжелело лицо — только и хватало её что вздыхать. Проняло и Прохора, он тоже примолк.
— Вот так вот, болезненный мой, — молвил он грустно и продолжал молчать.
Стрелец, что бдительно сторожил их, не допуская до чрезмерной близости, многодумно поглядывал на того и на другого, пока наконец не кашлянул и не вставил слово, опершись на бердыш:
— Это я... я это! — Показал Прохору на бровь.
— Ничуть не бывало! — возразил тот наобум, не вникая в слова.
— Я приложился, — настаивал стрелец, — а ты вот тоже, вот куда. — Он наклонил голову и сдвинул шапку. — Я тебя, а ты обратно меня. Неужто не помнишь? А тяжёлая рука, что камнем хватил! — снова он тронул место, что зудело под шапкой.
Так, верно, выражалось сочувствие. Не умея высказаться прямо, стрелец нашёл способ приободрить Прохора. Однако не преуспел в этом и вскоре спохватился, что дружелюбные его заходы не встречают взаимности. Тогда он выставил между поднадзорными бердыш, намекая тем самым, что, несмотря на сроднившие его с Прохором синяки и шишки, поноровки не будет.
Федька взялась за широкое лезвие бердыша и ступила ближе.
— А то пошли со мной к Москве, — сказал Прохор натужно шутливым тоном, — что тебе здесь киснуть. А там в приказах у тебя все свои.
— Не могу, — отвечала Федька печально. — Вешняка надо искать.
Она рассказала события этого утра, немного лишь подправляя подробности. Антонида, мол, говорила, если со мной что случится, сына не бросай. И вот, как на грех, несчастье: слабая от болезни, Антонида не смогла выбраться, когда начался пожар.
— Вот ведь беда! — шумно вздохнул стрелец. — Не бросай мальчишку, ради бога. Благое дело сироту поднять на ноги!
Говорить не получалось. Бесспорное соображение высказал стрелец, но Федька сбилась, и Прохор не находил, что сказать.
— Иди, что ли. Что тебе здесь? — кивнул он на табор за спиной.
И надо было уходить.
Через несколько часов Прохор оставит город, здравый смысл подсказывал Федьке, что, скорее всего, она не увидит его после этого никогда. Жалко ей было себя, Прохора и жалко несостоявшееся чувство. Не могло оно, чувство, уцелеть под грубым напором событий, даже заявить себя не успело. А кто знает, что бы выросло из зерна, если бы не осталось оно бесплодно?
Задрожали, нарождаясь где-то в горле, в груди, слёзы. И Федька, чтобы не расплакаться самым унизительным образом, заговорила, сказала глухим, из пазухи голосом:
— Где твоя жена? Ты никогда... А я не спрашивал.
Прохор не удивился тому, как обнаружила себя Федькина мысль.
— Пропала жена, — просто сказал он. — В татарском плену сгинула. Угнали. Я искал, в Крым ходил, за Перекоп.