— Вешняком зовут.
— Он кто?
Федька не отвечала.
— Кто он тебе?
Она как будто не знала, что сказать. Но прежде, чем Федя решился переспросить ещё раз, повернулась и в самое ухо крикнула:
— Родной!
«Родной» резануло. Не привык Федя, чтобы сестра бросалась словами. Хотелось сказать ей что-нибудь неприятное.
— Встретил я какого-то полоумного заморыша. Как сюда бежал, — начал Федя, не зная ещё, нужно ли говорить. — Так кинулся, ладно, что с ног не сбил. — Сестра обернулась, а Федя уставился вдаль, туда, где давились люди и скот. — По-моему, он больной. У него трясучка.
— Что он тебе сказал?
Тревога сестры из-за «родного» заморыша вызвала у Феди прилив враждебности, он злился, как если бы сестра нарочито кривлялась. Любое душевное движение Федьки вызывало в нём злобу.
— Что он тебе сказал? — теребила Федька, и ясно было, что не отвяжется.
— Под бортным знаменем куцерем сундук золота. Хочет вывезти. Запрягает бахмата. А Голтяй, на котором он прежде ездил, уж копыта отбросил. — Федя зевнул.
Она сердито схватила за руку и, едва сдерживаясь, вскрикнула:
— Он это тебе сказал?
Поводья упали, Федя, толкнув сестру, поймал их, чтобы не соскользнули наземь.
— То и сказал, что сказал!
Можно было видеть, как она поверила или почти поверила — потускнела.
— Бахмата запрягает? Он сказал, запрягает Бахмата? А Голтяй копыта отбросил?
— Да!
— И он сказал под куцерем?
— И не раз повторил, чтобы моему скудоумию потрафить.
— Что под куцерем?
— Да! Да!
— А ещё что? Что-нибудь ещё он сказал?
— Что в бездонном колодце карета плавает!
Она запнулась. Но не отстала:
— Ты его прямо сейчас видел?
— Прямо из тех объятий и прямо в эти.
— А куда он бежал?
— Куда-куда! За мёдом! Он и меня на сладкое звал, да я, видишь, не такой сластёна. Ради сундука мёда жизнь на кон ставить! — ядовито говорил Федя. — Я ведь игрок битый, что почём знаю. Глянь сюда, что делается, какой сейчас к чёрту мёд?!
— На кон ставить? — пробормотала Федька уже отстранённо, как занятый собственными соображениями человек. — Мне нужно идти.
Сестра подвинулась слезть с телеги, а Федя, не сразу поверив этому безумству, едва успел облапить её поперёк туловища:
— С ума сошла?
— Пусти! — дёрнулась она. — Пусти, говорю!
— Да где ж ты его найдёшь? Ты что? Там уж горит всё, не продохнуть!
Ожесточение мешало ей отвечать, она вырывалась, работая локтями, и Федя перед яростью такой растерялся.
— Сестричка, родная! — принялся причитать он. — Ты ведь моя родная! Дороже тебя... дороже ничего нет...
Щекастая Маврица лупала глазами: кто тут сестричка?
— Коза неистовая! Стой, не пущу, дура! — не сдержавшись, прорычал тут в пылу борьбы Федя, и Федька заехала ему локтем под ребро в любимое место, куда его всегда били. Федя охнул. Федька выскользнула, подхватила выпавший из-за пояса пистолет и вывалилась сама. Застряла она тотчас среди овец и стала неистово барахтаться, преодолевая их блеющий бестолковый поток.
— Рехнулась, дура! — ревел Федя, согнувшись, словно всё ещё тщился дотянуться. — Держите её, с ума сошла! — кричал он неведомо кому на этой свихнувшейся рёвом, блеющей, мекающей, мычащей, издающей пронзительное ржание улице.
Маврица обалдело вертелась, тщетно пытаясь уразуметь, кто тут «сестричка», куда рванул Фёдор Иванович и на кого кричит «дура» Фёдор-второй.
Точно все с ума сбредили.
Подрагивая на колдобинах, телега тарахтела, дёргалась, трещала и останавливалась в общем трудном движении навстречу безысходной давке у Петровских ворот.
Глава пятьдесят четвёртая
летошний пожар, когда занялась половина Павшинской слободы, женщина и ребёнок прятались на дне колодца и задохнулись; нашли их не сразу, а через несколько дней после несчастья. Воду в осквернённом колодце перестали брать, тем более, что и слобода застраивалась медленно, осталась горелая проплешина десятка на три дворищ. Потом в заброшенный колодец упал телёнок, и скважину заделали, забросали головнями и корягами. Весной это всё просело, сделалась рытвина посреди порядочно уже затянувшегося провала.
Вот в эту яму Бахмат и опустил сундучок, а потом забросал крупным мусором. Заветное место выдавал лишь чёрный, изъеденный огнём журавль, да и тот указывал своей безобразной культей в пустоту, в небо.
Ложные указания колодезного журавля не могли ввести в заблуждение знавшего тайну Вешняка. Колебался он по другой причине: хотелось бы думать, что Бахмат оставил золото в полное и безраздельное пользование Вешняка, но сообразительный мальчик не поддался соблазну. Сначала он выследил разбойника до Шафранового двора, и только после того, как потерял его окончательно: Бахмат зашёл и не вышел, — только после этого, посторожив ещё сколько достало терпения у ворот Шафрана, сорвался бежать назад к павшинскому пожарищу, наткнулся на Федю и от этого столкновения закружил, как ушибленный.