Саднило шею, поцарапаны руки. Ноги проваливались в мокрую грязь, словно это было ещё не самое дно. И затхлый воздух.
И не на кого надеяться.
Он ощупал стены колодца: осклизлый, нисколько не повреждённый огнём сруб. Хорошо бы жердь, обломки какие-нибудь, чтобы соорудить подобие лестницы. Но всюду под ногами труха. Короткие сучья. И большой череп с остатками шерсти.
Вот когда проняло Вешняка до нутра. Ватными от страха руками то и дело находил он в грязи ускользающие между пальцев монеты, но поднимать не трудился — духу не хватало заботиться ещё и о сокровищах... После того, как остались наверху беспризорные сундук и узел.
— Эге! — послышалось вдруг над головой.
Вешняк замер. Звук не повторялся. Хотелось крикнуть, спросить и позвать. Но тут посыпался мусор, зашуршало, и отдушина света закрылась.
— Да ведь это щенок! — голосом Бахмата воскликнул человек наверху.
Бахмат! Пришёл за своим (в безмятежной уверенности, что за своим) золотом и безмерно, до потрясения удивился. Наверное, он испытывал при этом и другие, не менее сильные чувства.
«Там ведь остался кафтан. Слишком известный Бахмату кафтан, из которого пришлось соорудить узел», — сообразил Вешняк.
— Ах, щенок! — злобно прошипел человек наверху. — Байстрюк недорезанный!
Про кафтанчик догадался, догадается ли про колодец? Вешняк потерял способность дышать. Снова посыпалось, просветы над головой то пропадали, то появлялись, доносилось бормотание, брань сквозь зубы. Потом, ударив Вешняка по плечу, упала палка. Вешняк не проронил ни звука.
Свет исчез вовсе, и стало тихо. А темно, как в беззвёздную ночь. И шумела в висках кровь.
«Бахмат сел в яму, — догадался Вешняк, — сел и нахохлился. Спрятался». Поджидает щенка, чтобы его приветить. Ждёт, когда недорезанный щенок вернётся опять под нож.
Темно. Тихо. Сыро.
Бахмат напоминал о себе сыпавшимся сверху мусором. Бахмат выказывал терпение. Вешняк, по натуре не столь терпеливый, волею обстоятельств вынужден был подражать во всём Бахмату. Тот затаился там, этот здесь. Тот молчал, и уж тем более помалкивал этот. Что себе думал тот, трудно сказать, этот — так велико было напряжение — не способен был, кажется, даже и думать.
Глава пятьдесят пятая
едька не сошла с ума, как громогласно уверял улицу брат, вовсе нет. Она прикинула, есть ли надежда прорваться через горящий посад к Вешняку, и нашла, что благополучный исход попытки возможен. Потому-то со свойственной ей трезвостью решила не упускать случай — кто знает, будет ли другой.
Однако для того, чтобы исполнить намерение, требовался уже не расчёт и не трезвость, а нечто иное — отчаянность. Как сорвалась Федька бежать, гадать и раскидывать умом уж не приходилось, оставалось гнать напролом, а страх по силе возможности оставить.
— Куда прёшь, обормот?! Прочь, болван! С дороги, чёрт лысый! — не скупились на ругательства встречные, ибо человек, который движется против течения, волей-неволей привлекает к себе внимание.
Федька не отвечала на брань и не разбирала лица. Забираясь всё дальше от Петровских ворот, помнила Федька, что время уходит, не забывала об этом ни на мгновение, и оттого казалось ей не спешит, а опаздывает — стремится вперёд, что-то при этом теряя. Требовалась особая напряжённая глухота, чтобы ничего не слышать, заглушить в себе трусливые позывы повернуть обратно.
Огненные языки прорезали облака густого чёрного дыма, доносился визг ветра в пылающих срубах, треск падающих перекрытий, целыми стаями неслись, кувыркаясь красными хвостами, головни. Огонь разом перебрасывало через улицы и слободы; ещё не занялось всё сплошь, но горело везде, куда ни глянь, и не понять, где страшнее.
Людское столпотворение осталось на ведущих к внешним воротам улицах, а здесь народу поубавилось. Металась беспризорная коза, квохтали брошенные на погибель куры, и каждый человек на виду: тот бежит, этот подбирает трясущимися руками рассыпанную с. воза поклажу, там согбенная, обессиленная старуха — цепляется за забор. Попалась навстречу обезумевшая женщина в растерзанной, запятнанной грязью намётке; бледное лицо её и среди общего помешательства поражало особенным — вне себя! — исступлением. Мчалась, ничего не разбирая, и будто споткнулась — налетела на Федьку, глянула на неё в ужасе расширенными глазами и шарахнулась. Нечего было искать в безумии смысла, но Федька догадалась, что несчастная закружилась: увидела, что бегут навстречу, и, не в силах ничего сообразить, не веря себе, кинулась вслед за человеком; она беспорядочно металась, поддаваясь случайным, непосредственным побуждениям. А все неслись уже кто куда, и женщина вцепилась в волосы, завыла — и рухнула, забилась в пыли кликушей.