— Алло, Москва? Алло, кто это?
— А вам кого, собственно? — сонный голос мужчины, преодолев десять тысяч километров, вмиг испепелил бикфордов шнур. Взрыв. И мир оглох.
— Алло! Алло! — надрывался в окопе телефонист. — Алло! 2Ж-23-159?! Наташа! Мне нужна Наташа! Где Наташа?..
Быстрей. Быстрей подальше отсюда. Асфальт уже просох. А в желобках рельсов — вода. Трамвай. Жаль, что не танк. Или марсианская машина уничтожения. Тупорылая стеклянная морда трамвая, озверело трезвоня, проносится мимо моего плеча. Звони, звони, динозавр. «Наташа спит». Ясно? «А вам кого, собственно?» Ха-ха-ха. Собственно. Идиот. Три месяца прошло всего. Собственно. Трижды идиот. Вождь идиотов, собственно.
Раздай долги,
И утром ранним
Аэропорт или причал
Дохнут ненастьем расставанья
И растворят твою печаль
Мы прощались с Сашей. Мне три месяца, ему десять дней была эта комната кровом. Оба мы что-то оставляли здесь. Что? Свою наивность, свои иллюзии, точки над «ё»? Я ведь тоже всегда их ставлю, мысленно прикусив кончик языка, и неизменно испытываю удовлетворение от этого. Нет, нет, точки остаются с нами.
Эти добрые стены, квадрат стола, две железные койки с круглыми копытцами ножек, как будто вросших в крашеные половицы, два вафельных полотенца на спинках. Почему же грустно расставаться с ними? Значит, кроме боли еще что-то оставляем мы здесь? Везде оставляем, где побывали, где жили, трогали руками вещи, дышали, думали. Нечто удивительное, какое-то незримое тепло, невесомое вещество сердечной доброты оставляют бродяги там, где прожили хоть день, хоть час.
— Вот так. Сева, — впервые назвав меня по имени, говорит Саша, — завтра мне на пароход. А то пригрелся, сказали, в «ночлежке». И правда. Привыкаешь к каюте, уходить потом не хочется.
Он обвел «каюту» потеплевшими глазами:
— Это только в романтических книжках так бывает — гитару через плечо, прыгнул и полетел. Так вот, посылают меня на «Космонавта» вторым помощником.
Он покачал головой, вздохнул звучно и продолжал уже почти сердито:
— Я им — заявление. А они — дуй, говорят, к начальнику. Пошел. А там, ясно, «ковер»: чем тебе у нас плохо? Куда собираешься? Ах, в колхоз! За длинным рублем? Да нет, говорю, рублей хватает. Но вижу, не верит он. А как ему объяснишь? Короче, орать на меня начал: бегите! Рыба — где глубже! Я бы тоже в Москву, в министерство сбежал, а кто работать будет?.. Ну и в таком стиле завелся. Потом по шерсти давай меня гладить: ты третьим, мол, работал, сейчас вторым пошлем и хороший пароход подберем тебе…
Саша поставил на стол стаканы и принялся открывать мускат и банку рыбных консервов.
— Я упирался, как краб. Но чем он меня взял — джентльменством. Безвыходное, говорит, положение: «Космонавту» срочно надо в спецрейс, а их ревизор или в отпуске, или заболел. А рейс — на восточную Камчатку, брать с плавзаводов консервы — лосось, красная икра. Какой капитан без ревизора возьмется за такой груз? И вот он мне: ты пароход, говорит, выручи, на этот рейс только сходи, а потом отпущу. Куда тут денешься, согласиться пришлось. Джентльменский уговор…
Саша махнул рукой, но отчаяния в этом жесте не было.
— Давай, Сева, за нашу «ночлежку», за соль, что схарчили вместе, за то, что с тобой нас свело, с Томкой…
— За Тому! — я поднял к свету наполненный стакан. — За тех, кто упрямо ставит над «ё» точки и не задает идиотского вопроса: а, собственно, зачем?
Я был голоден, но к рыбе не притронулся, потому что этим проклятым «собственно» сам убил себе настроение. «Уеду. Завтра», — внятно сказал кто-то во мне. «А куда? — заинтересовался я. — Магадан, Камчатка, Сахалин?» — «Не важно. Главное, подальше».
Саша тем временем продолжал свой рассказ.
Я слушал как через стенку, потому что думал; «Умри и стань… Вот и наступило мое «умри»… Наташка… Ты действительно оторвалась от живой земли, прикипела к московским асфальтам, запуталась в сетях комфорта, тепла. Плюнуть на свой коммунальный мирок ты уже не в состоянии, я это знал еще там, на Таганке».
Утром я уже знал: еду дальше на восток, на край света — точнее, на Сахалин.
Мы обнялись с Сашей под мокрым небом Владивостока, и он, уже садясь в такси, что-то сунул в карман моего плаща, коротко бросил шоферу: «В рыбпорт» — и умчался.
Я сжимал в кулаке зеленую пятидесятирублевую бумажку и едва не ревел.